Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)

Спички обнаружились под столешницей – и отчего-то это было приятно: человек все-таки куда постоянней, чем сам о себе думает. Амор зажег четыре свечи, прежде чем спичка сгорела. В часовне было сумрачно; на улице светили фонари и прожектора, и этого света было достаточно, чтобы неплохо различать предметы. Со свечами стало неожиданно уютно в этом маленьком помещении, хотя Амору, как ни странно, не хватало простора, неба, деревьев рядом, криков животных, ветра, даже дождя. Амор поправил свечу; не потому, что в этом была необходимость, а просто чтобы ощутить под пальцами нечто гладкое, безопасное, предсказуемое, чтобы еще раз убедиться, что он снова в цивилизации, в безопасности, защищен. Он посмотрел на Иге: тот сидел на том же месте, все так же сжавшись в комок, даже не поднял головы, чтобы посмотреть на действия Амора. А ведь мальчишка, ему должно быть интересно было. Бы. Это благоговение перед церковью, скатывавшееся в священный ужас, было Амору по нраву. И оно же тревожило его: а ну как Иге слишком близко к сердцу примет чистоту места и свою собственную оскверненность?

Он, хоть убей, не знал, что делать. Были бы это нищие и бездомные, как те беженцы – знал бы. Их учили, он сам учился – у них же: они и подсказывали, когда жаловались на себя, на жизнь, друг на друга. В этом нытье обязательно встречались фразы типа «я понимаю, что это дано мне в наказание – в назидание – в поучение – еще для чего-нибудь», «я понимаю, что жесток и требователен, эгоистичен и так далее, а должен быть…». Просто внимательно слушая, уже можно распознать слова, которые они жаждали услышать и от него. Сами ситуации были знакомы Амору; в той жизни, из которой к нему прибивало самых разных, но в чем-то похожих людей, было много чего одинакового, думать подчас не приходилось совсем. С Иге, знавшим только свое имя, не помнившим фамилию, имена родителей, даже то, есть ли у него братья и сестры, это не помогало никоим образом. Просто потому, что он был беженцем когда-то в иной жизни, закончившейся настолько давно, что от нее не осталось внятных воспоминаний – ничего, чтобы хотя бы иметь возможность придумывать себе новые. И тем более не способствовало намерениям Амора безнадежное настроение Иге: мальчик не смел – и это читалось во всей его позе, даже в том, как трепыхались иногда плечи, когда он глушил еще один вздох или всхлип – пошевелиться.

В любом случае, стоять и упиваться своей беспомощностью надоело. Амор подошел к Иге, погладил его по плечу – тот отшатнулся, словно по нему каленым железом провели. Голову не поднял, на Амора не посмотрел, снова застыл. Амор опустился на корточки.

– Давай-ка подойдем к свечам, – предложил он, стараясь скрыть обреченность, недовольство своей неизобретательностью за ласковой интонацией, простыми словами, попыткой представить приказ просьбой. Иге знал первое, но не второе. Он и услышал приказ. Подчинился, встал, замер, держа руки по швам. Амор тоже поднялся. – Идем, – тихо сказал он.

У столика спросил:

– Ты когда-нибудь зажигал свечи? В церкви, например.

Иге молчал, затем помотал головой – и повесил ее, тяжело вздохнул.

– Или не помнишь? – предположил Амор, пытаясь растворить мысли, которые могли восстать в Иге – что у него и таких простых радостей не было. Иге пожал плечами. – Давай-ка, возьми свечку. Люди могут прочесть молитву, прежде чем зажеть свечку. Можно о чем-то попросить или поблагодарить. Или пообещать, – медленно добавил Амор, словно вспоминая что-то. – Можно себе, можно другому.

Пламя свеч казалось особенно ярким в сумраке; теплым, желтым, ласковым, совершенно неприветливым, отказывавшимся давать ответы, ничего не обещавшим – равнодушным. Амор поправил подвески – одну, с янтарем, погладил, в задумчивости взял свечу, медленно поднес к горевшим, долго смотрел, как занимался фитиль. «Отличная терапия, – думал он. – Вроде ничего не сделал, никому не пообещал, а доброе дело совершил». И Иге стоял неподвижно, словно пытался раствориться в пламени, сжаться в совсем маленькую искру, чтобы оказаться враз уничтоженным таким беспомощным огоньком.

Амор протянул ему свечу. Иге поднял лицо, мокрое от слез. Амор беззвучно шевельнул губами, подбадривая: «Бери». Тот – не смел. Амор поднял его руку, вложил в нее свечу, направил к столику; и оказалось, что Иге куда сильней, чем Амор думал о нем – сопротивлялся, кажется, даже поскуливал, но отказывался подчиняться. Амор перепугался, что с ним случится припадок, а затем и вся его личность осыплется, останутся одни рефлексы и фобии – и отвел руку. Свеча осталась у Иге в руке, и отбросить ее значило нарушить какие-то там правила, очевидные даже ему, дикому. Амор держал руки на виду, сделал шаг назад.

– Мне нельзя, – взмолился Иге. – Вы не понимаете, нельзя. Я плохой, плохое делал, много-много плохого, понимаете?

– Это не для прошлого, Иге, а для будущего. Ты будешь плохим-плохим и дальше?

Иге шмыгнул носом, сначала робко, затем смелей помотал головой.

– Тогда можно, – тихо сказал Амор.