Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)

– Когда мы начинали, у нас было три священника. Одного мы были вынуждены отправить домой уже через полгода, второй продержался немного больше, но тоже заработал бернаут* и был отправлен в Европу. Третий умер от лихорадки. Мы пытались добиться от епископата нового назначения, но все тщетно. Мы пытались и с местными епископатами связываться, но у них то ли свободных людей нет, то ли какие-то иные причины, но нам не говорят четкого нет, и да тоже не говорят.

– Я свяжусь с моим начальством и испрошу благословления заниматься моей привычной деятельностью здесь, – пообещал Амор. Подумал заодно, что не мешало бы зарядить комм. Но комендант Йонкер что-то еще хотел у него узнать, но Амор еще раз заглянул к тем, кого привел с собой, навестил Эше, находившегося в стабильно тяжелом состоянии, заглянул к Иге и посидел с ним, уже одетым в зеленую больничную робу, сидевшим на кровати, обхватив колени, и совершенно подавленным, поднял было руку, чтобы погладить его, но усмехнулся и сказал: «Боюсь, мы отложим этот ритуал до того времени, когда я тоже вымоюсь». Главврач потребовала, чтобы Амор немедленно отправлялся в палату, и только тогда день закончился и для него.

Закончился день, началась ночь. Амор вроде привык к тому, как внезапно она приходит: как будто чей-то огромный нож одним ловким взмахом отсек меру дня. И внезапно – темнота. В джунглях это было практически ощутимо: они готовились к тому моменту, когда станет невозможно видеть соседа, и все равно он приходил неожиданно, подкрадывался, застигая врасплох. Минуту назад можно было обвести взглядом группки, в которые привычно сбивались беженцы, и вдруг – ничего. Воздух можно проткнуть пальцем из-за проклятой сырости, вездесущего запаха гнили, в котором смрад собственого тела испуганно скукоживался от осознания своего ничтожества, а вот только не видно ничего. Слышно – да. Животных. Взрывы, выстрелы. Двигатели – Амор был отлично осведомлен о привычке местных издалека предупреждать о своем приближении, позволяя двигателю работать неприлично громко. Оказывалось, что и на банды это распространялось. Тарахтели эти жестянки будь здоров. Им, Амору и остальным, это было на руку: предупреждали о своем появлении. Пару раз в кромешной тьме ночи проблескивали фары – от этого становилось по-настоящему жутко; прожектора вертолетов и зарево от взрывов-пожаров не вызывали такого ужаса. К ночи готовились, о ее наступлении были предупреждены, и каждый раз она приходила врагом, злой мачехой.

Странно было понимать, что стены бокса, пусть тонкие совсем, кровать, на которую улегся Амор, его роба, добрые полкилометра территории лагеря во все стороны – все это защищало его, подтверждало лишний раз: ты дошел, ты спасен. Ты довел, пусть не всех, но кого мог. Ты в безопасности. А Амор все ждал ночи. Как врага-друга, который наверняка воспользуется моментом, чтобы уничтожить тебя, но пока тот момент не наступит, он готов на многое, чтобы развлечь, ублажить, побаловать, даже утешить тебя. Амору выйти бы за пределы палатки, и он собрался было, даже вознамерился свесить ноги – и не смог встать. Голова закружилась, в глазах почернело – а ведь в этой проклятой ячейке было вполне себе светло; в ушах загудело, перекрывая бытовые звуки, которые почему-то отказывался принимать слух. Амор лежал, закрыв глаза, пытался справиться с головокружением, и ему казалось, что он вращается, а под ним – воронка смерча, или черная дыра, или водоворот, иными словами что-то непознаваемое, стихийное, неумолимое и непредсказуемое. Прошло немного времени; Амор начал различать негромкое пиканье приборов, сначала только своих, затем и других; говорили члены медперсонала; тихо переговаривались больные. Подъехала машина. Амор был в боксе совсем один. Он вроде знал, что бокс этот сделан из легких щитов, и вокруг полным-полно людей, которые поспешат на помощь, если, не приведи Всевышний, его организм даст сбой. И – падал в черную дыру, или его сдавливали со всех сторон чугунные плиты, или тело разрывало в разные стороны со скоростью звука, или света, или мысли. На несколько мгновений он ощутил даже пустоту, к которой не был подготовлен: он вдруг лишился имени, названия, обращения, своего «Я», чего-то еще, чему не подобрали верного определения даже теологи, привычные оперировать сверхвысокими понятиями. Амор забыл, кто он, что делал в лагере, что делал до этого в джунглях; что за деревня была, в которой он провел столько времени, и что привело его туда, в ту глушь. И что будет дальше, он тоже не помнил.

И словно волна от берега откатилась, пелена спадала, Амор снова видел потолок и лампы на нем, слышал звуки, голоса, даже, кажется, мог двигать телом.