Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)

Но если такая вселенная и существовала и если в ней существовал он, отец Амор Даг, согласно всяким мультивселенным, квантовым единствам, черным дырам и чему только еще, этому Амору Дагу, с трудом переставлявшему ноги, со ртом, наполненным вязкой, кислой слюной, до нее все равно не дотянуться. И как бы он ни хотел чего-то иного для себя, у него есть только эта жизнь, только эти возможности. И Иге, у которого, чем дальше они отходили от казарм, тем ниже опускалась голова.

Возможно, кстати, на него так нехорошо воздействовало молчание Амора. Легко предположить, что Иге мог решить, что предал «своих». Логично было бы предположить, что, если из них лепили верных солдат, то помимо угроз, побоев и запугиваний, вбивали в голову и извращенные понятия о чести, преданности, чему угодно. Амор отлично понимал Ниссена и Кваси: тех ощутимо потряхивало, когда Иге повторял это свое «сэр майор». Наверняка самозванец не был майором – и однозначно не сэром. Наверняка он цеплялся за кодекс чести, который сам же и создал – и заставлял следовать ему других. И пусть даже Иге был достаточно смекалистым, чтобы ощущать фальшь этих требований – ему было двенадцать, может, больше, и он едва ли был способен объяснить окружающим ли, себе, отчего требования того военного лорда безосновательны, и тем более восстать против него.

Амор все бессильней оказывался против уныния: оно давило на плечи, сковывало руки, висло многопудовыми кандалами на ногах; опускалось на лицо непрозрачной пеленой, плотной настолько, что и дышать было сложно, и затыкало уши ватными пробками – и неразличимыми становились все звуки внешнего мира. Ему бы бросить все, сбежать куда-нибудь, где не будет этих проблем – ни с руководством лагеря, ни с родным епископатом, ни с самим собой, собственной беспомощностью. И Амор осознавал: это в любом случае будет бег по кругу, ускоряйся не ускоряйся, а все равно вернешься туда, откуда начал – к себе. И сам не примешь ни побега, который предпринял, ни обличительных воспоминаний, ни покоя, и простить себя не сможешь. И, цепляясь за глупейшую, простейшую мысль – «другим может быть хуже, чем тебе», – он заставил себя обратить внимание на Иге. Понуро бредшего метрах в двух за спиной Амора.

– Заглянем к Эше? – спросил Амор, развернувшись.

Иге поднял на него взгляд; он смотрел исподлобья, и, пожалуй, самый искусный чтец мимики был бы ввергнут в замешательство, попытавшись поточней описать эмоции на лице. Во взгляде, в складке губ; в том, как подняты плечи Иге. Замолчал бы в замешательстве, глядя на судорожно сжатые кулаки. Даже тому, как рвано дышал Иге, можно было бы подобрать десятки объяснений. Амор не пытался думать, анализировать, оценивать, потому что сил на это попросту не было. Допрос Иге оказался для него куда большим испытанием, чем Амор предполагал; сама возможность, необходимость этого допроса: военные, что лигейские, что из европейского контингента – признают ее. Они могли быть бесконечно терпеливыми, тактичными и снисходительными, но преследовали при этом далеко не педагогические цели. Иге сообщал им сведения, которые могли пригодиться в защите, возможно, в каких-то кампаниях, и сам факт этого – дети, вовлеченные в военные действия, причем принимавшие в них активное участие, жертвы в любом случае – вызывал у Амора тупую, неумолимую, беспощадную головную боль.

Амор сделал шаг к Иге, опустился перед ним на корточки. Заглянул в глаза, подумал, прикинул, что можно сказать, что бы не задело Иге, не разбередило раны, и осторожно произнес:

– Ты действительно был молодцом, Иге. Ты вел себя очень достойно, как настоящий мужчина.

Иге только фыркнул в ответ.

– Между прочим, это становится видно по тому, как человек ведет себя, когда проиграл, – продолжил Амор, не возражая на скептическую мину Иге. – Когда выигрываешь и все хорошо, быть сильным и благородным просто. Я хочу верить, что ты и дальше будешь вести себя по-мужски. Так как, идем к Эше?

Он поднялся, склонил голову к плечу, дожидаясь ответа.

Иге кивнул. Амору показалось, что слова не убедили его особо. Он подозревал, что те предложения, которые он позволял себе, наверняка проигрывали на фоне пышных и пафосных фраз «сэра майора»: кое-что такое проскальзывало в рассказе Иге, некоторые выражения, несвойственные обычному подростку, а необразованному, неграмотному беспризорнику вроде Иге и подавно, дико, неправильно, неестественно звучавшие в его речи, едва ли принадлежали ему, а взрослому демагогу – запросто. Подростков легко было привлечь спецэффектами, это Амор и по своему опыту знал.