Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)

Кажется, Тафари сомневался насчет первого времени в шайке того бандита. Снова и снова возвращался к нему, словно пытался поймать Эше на лжи. Уточнял какие-то мелочи, складывал руки на груди, хмурился, откидывался на спинку стула, словно не то чтобы не веря – сомневаясь в достоверности показаний Эше. Тот – злился, смотрел на него ненавидяще, даже выпрямлялся, словно готовился вцепиться в горло зубами и дотянуться до яремной вены во что бы то ни стало. Но Тафари внезапно интересовался чем-то другим и продолжал: так ты говоришь, вы расположились в семи километрах от города N, откуда такая точность? Точно семь? Не шесть, не восемь? Эше скрипел зубами, цедил, что именно семь, ну может, еще пара сотен метров, а знает он это, потому что Эну показывал ему карту, указывал, где их лагерь, где населенные пункты, даже издалека – ни в коем случае не давая в руки – демонстрировал какую-то штуковину, которая предположительно должна была приводить к цели куда точней, чем все эти карты. И как раз в такие моменты, когда ублюдок-«сэр майор» снисходил до него, и уточнялись расстояния до города N, до деревни Q, еще докуда-то.

Майор Тафари спрашивал сосредоточенно:

– Так что за штуковина была у него? Похожа?

Он доставал интерактивную карту, клал ее рядом с Эше – тот рассматривал прибор с любопытством, граничившим с благоговением. Тафари пододвигал карту ближе к Эше, спрашивал: «Сможешь воспользоваться? Вот город N, покажи, где были стоянки… так, это Q, где вы останавливались?» После небольшой интерлюдии он неумолимо возвращался к Эну и его отряду, к Эше, к Иге.

Эше рассказывал. Он провел в отряде что-то около двух дней – или недели, но не больше, уже был несколько раз наказан: пару раз оплеухами, несколько раз ударами кулака, еще пару раз банальным образом оставлен без обеда, часто бывшего еще и ужином; он отказался подчиняться одному из сержантов Эму – и его посадили под арест. Они уже тогда были во временном лагере, сделали навесы, чтобы худо-бедно укрыться от насекомых, и – хижину, которая даже закрывалась. И – палатка Эну. Эше заперли в хижине, около полуночи Эну, от которого отвратительно пахло алкоголем, велел следовать за ним – в палатку. Там, при очень тусклом свете лампы – аккумуляторы были паршивые, генераторы работали в режиме жесточайшей экономии, потому что не хватало топлива, солнечных батарей не было в помине – он провел первую лекцию о чести и долге солдата, товарищеском духе и необходимости полного подчинения. Там же он долго гладил Эше по лицу, словно наслаждался ощущением юной кожи под грубыми пальцами, долго всматривался в его лицо, там же схватил за одежду и бросил на кровать, обвиняя в дерзости и неподчинении. Заставил стать на четвереньки, стянул штаны, шумно дышал в затылок, насиловал, больно дрочил, словно делом чести для него было довести до разрядки и Эше. При том же тусклом свете Эну объяснял Эше снова и снова, что тот слишком дерзок, непочтителен к старшим, и его поведение бросает тень и на его репутацию – а он один из самых опасных военных командиров Севера. Затем позвал одного из сержантов, велел отвести Эше обратно в камеру. Следующей ночью тот же сержант снова отвел Эше к Эну, тот снова был пьяным, снова говорил о чести и послушании, о долге. Снова швырял его на кровать. Он следил за тем, чтобы насилие не выходило за рамки, определяемые им же и совершенно рандомно. То, что однажды Эну принимал как данность, через две недели, когда он был в боевом настроении, могло быть расценено как преступление. «Однажды мы взяли пленных, и они сбежали, и он велел повесить часовых, – тихо рассказывал Эше. – А однажды Ндиди привел в лагерь женщин, и Иге помог им сбежать. То есть они шли и шли, и Иге просто не заметил. Мы смотрели в другую сторону. И сэр майор ничего не сделал, только ударил Иге и сказал, что он плохой солдат». Эну не допускал групповых изнасилований новобранцев, называл это недопустимым; случаи были – он выстраивал отряд на солнцепеке и долго шагал перед строем, объясняя, почему это нехорошо. Но тот же Ндиди приставал к Эше – и «сэр майор» отвешивал затрещину последнему. Ндиди, очевидно, был более полезен, его слово весило больше – он был старше; и при случае Ндиди сам рассказывал, что, бывало, его тоже призывал «сэр майор». Тафари заинтересовался и этим – и вышло, что Ндиди был лет тринадцати-четырнадцати, когда Эну перестал интересоваться им.

Тафари закончил допрос, позвал медсестру, попросил покормить мальчика и дать ему успокоительного. Он попросил Амора поставить подписи на бланках, угрюмо сказал:

– Практически всегда одно и то же, каждый раз, приступая, думаю, что готов ко всему, и каждый раз – каждый чертов раз оно снова рассекает душу. Как будто этот мир проклят, отец Амор.

Он молчал; Амор тоже. Тафари продолжил:

– Благодарю вас за мужество и преданность делу. К сожалению, это не последний допрос, не последний допрашиваемый. Мне снова придется обращаться к вам.