Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)

– Именно поэтому мне нужны вы, – сурово произнес Тафари и вскинул голову. – Я знаю за собой некоторую нечуткость и упрямство. Но ваше присутствие – оно очень целительно.

Амор попытался стряхнуть с себя его горячий взгляд – но с другой стороны стоял Леметр и напряженно следил за ним.

– Ладно, – обреченно согласился Амор.

А Эше был плох. Его самочувствие было сносным, но настроение – отвратительным. Он лежал, отказался поднять голову, с трудом держал глаза открытыми. Он с трудом говорил, цвет его лица казался Амору зеленоватым – наверное – синюшным, совсем нездоровым. И глаза с желтоватыми белками, и бледные губы. И тоскливый взгляд, все время возвращавшийся к Амору.

Леметр все продолжал. У него, как выяснялось, была наготове очень богатая подборка самых разных типов. Он просто спрашивал: а этого ты видел? А этого? Этого опознаёшь, он тебе знаком? Это, насколько понимал Амор, противоречило каким-то инструкциям, потому что Тафари морщился и закатывал глаза – и молчал, позволяя Леметру получать подтверждение своим предположениям. У Эше по щекам текли слезы. Амор пододвинулся ближе, взял его за руку; Эше шмыгал носом – и отвечал.

Когда Леметр ушел, Амор настоял на перерыве, на том, чтобы выпить кофе или чая и пожевать печенья. Тафари тихо и торжественно сказал:

– Ты делаешь очень важное дело, Эше. Оно поможет нам и многим другим людям, которые страдают от таких преступников, как этот главарь Эну. Даже если не окажется возможным арестовать его, цепочка выведет к другим, возможно, к более крупным и опасным людям.

Эше, сидевший на кровате с чашкой в руках, которую вставил ему Амор, повесил голову, уткнулся лбом в ее край, подтянул колени ближе к голове.

– Это отвратительное состояние, Эше, – понимающе усмехнулся Амор. – Когда ненавидишь – а делаешь, потому что нужно. Иногда это нужно кому-то рядом, иногда тебе самому.

Эше приподнял голову, посмотрел на него. Закрыл глаза.

Тафари начал разъяснять, что именно им предстоит сделать и зачем: подписать заявление, еще раз выслушать краткий пересказ прав, гарантии безопасности и материальной компенсации, и так далее.

– Тебе понятно? – спросил Тафари.

Эше перевел на Амора затравленный взгляд. Тот – посмотрел на Тафари, снова на Эше. Сказать ничего не смог и просто опустил голову и положил руку ему на колено.

– Я не хочу, – выдавил жалобно Эше. Отчаянно посмотрел на Амора, снова повторил: – Я не хочу, пожалуйста! – И еще раз, беспомощно всхлипнув: – Пожалуйста, я не хочу…

Тафари снова начал говорить свое «ты должен». Еще «ты можешь» получалось у него особенно хорошо: глядя на него, крупного, сурового, решительного, охотно верилось, что он знает кое-что существенное и о «ты можешь», и о «ты должен».

Только Эше не находил в себе сил, чтобы следовать ни первому, ни второму. О долге ему вбили нездоровые представления, возможность собственных желаний вытравливали очень решительно, оставляя разве что животные инстинкты – он и об этом рассказывал, если не допрашивавшим его, так Амору, в ночных откровениях. Простое «ты можешь» стараниями старших в их своре превращалось в «ты должен»: у тебя есть инстинкты мужчины, ты – мужчина, ты должен непрерывно, самыми грубыми способами утверждать твое право. Ты можешь быть сильным, следовательно, должен, а единственный способ, который тебе показали – это за счет других. Так, как доказывали свою силу за его счет.

Очевидно, Тафари совершал подобные допросы не один раз. У него был зрелый, как показалось Амору, вполне отработанный алгоритм, по которому он работал. Тафари работал ритмично, неторопливо, но не медлил – спрашивал, дожидался ответа, настаивал на том, чтобы ответ был полным, но не допускал чрезмерных подробностей; если очевидно было, что с Эше случится истерика, он переходил к следующему, спрашивал о чем-то незначительном, но предположительно приятном, позволял Эше повернуться к Амору за поддержкой, давал возможность Амору произнести что-то успокаивающее или хотя бы коснуться его руки. И снова спрашивал. Выяснял подробности. Требовал деталей.