Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)

Четыре страны экваториального пояса объявили о своем выходе из Лиги. Во всех четырех что-то около двух лет существовали и очень активно себя вели партии, чьи программы состояли чуть ли не из одного пункта: полная независимость от тех бюрократов и кровопийц в Йоханнесбурге. Все эти страны упрямо отказывались платить взносы в лигейский бюджет, внезапно усилили расходы на вооружение и — как ни странно — слишком, подозрительно легко получили огромные кредиты от Всемирного инвестиционного фонда на невнятные проекты. Генсек Лиги унылым голосом произносил одну за другой речи, фразы которых, будь они произнесены с другой интонацией, вполне сошли бы за гневные; если бы у него было чуть больше харизмы, чем у вымокшего под дождем барана, эти речи могли бы объединить людей, повлиять на решения, принимаемые на заседаниях Лиги, возможно, войти в историю. Речи вроде были призваны обличить сепаратистов, показать их лицемерие и нелегитимность действий, были неплохо построены, даже произносились в уместное время и в уместных местах, но их качество сводила на нет личность оратора. Если бы он умело изображал увлеченность, гнев, оскорбленность, что угодно, если бы их слова сдабривались его обаянием, к ним прислушивались бы — по крайней мере. Но ничего этого у Дюмушеля не было, на его выступления не обращали особого внимания ни ведущие политики, ни про-лигейские новостные каналы: они ограничивались формальным упоминанием о том, что генсек выразил свое мнение по такому-то поводу, и переходили к другим людям — тем, кто были куда более привлекательны с точки зрения рейтингов. Затем что-то случалось, например, в Преторию прибывал с визитом какой-нибудь государственный деятель или выдающийся предприниматель или даже третьесортный политик, подвизающийся в иных лигах, их встречали с государственными почестями, Дюмушель давал в его честь обед или ужин, а его предваряла беседа с гостем с глазу на глаз, затем, по отбытии почетного гостя, Дюмушель снова произносил речи. И в них обличались радикальные сторонники интеграции. Она-де лишает нации права на уникальность развития, ограничивает в решениях, в представленности на международной арене, и прочее бла-бла; Дюмушель был по-прежнему скучен, его интонация все так же невыразительна, на его речи, как и в иных случаях, внимание обращали больше по необходимости, чем потому, что в них сообщалось что-то значительное, дельное, способное повлиять на положение дел. Чем более подвижным оказывалось мнение Дюмушеля, тем меньше внимания на него обращали. Он был не против, добывал свой срок, торговался с соседями по президиуму о пенсии, с представителями мегакорпов о синекурах в Азии и Австралии и время от времени выступал в таких местах, где публика способна была оценить не столько содержание его выступлений, но и их контекст; его помощники проявляли незаурядную ловкость, пристраивая старичка для этих выступлений. Что характерно: людей, по достоинству оценивавших талант Дюмушеля, было куда больше, чем могли предположить простые обыватели. Другое дело, что талант этот был никоим образом не связан с государственными делами.

Если вычеркнуть из политической жизни этого старика — первое лицо в Лиге, если не забывать о ее уставе, все с напряжением следили за действиями, а в последнее время противостоянием двух людей. Выборы приближались, времени до них оставалось все меньше, и от напряжения потрескивал электрическими искрами воздух. Квентин Дейкстра, наездившийся по заграницам, принялся окучивать родной континент, а для этого вернулся к той риторике, которая сделала его знаменитым и популярным, снова говорил о могуществе континента, богатстве ресурсов, мощи народа, исторической роли и чем угодно. Его приветствовали овациями, в любом месте, где бы он ни появлялся, тут же собирались толпы; охранники тихо матерились, потому что Дейкстра повадился играть в народного политика, а это значило, что возможности нападения на него возрастали в геометрической прогрессии. Но это же значило, что и популярность его стабильно держалась на очень высоком уровне. Это же значило, что его обвиняли в популизме все, кто хотел пооригинальничать и привлечь внимание. Лиоско в том числе, но он мудро не позволял себе никаких замечаний подобного рода о своем оппоненте на публике.