Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)

Из-за последних веяний, которые не могли внятно определить даже самые языкастые из них, самые образованные, оказывалось, что охрана у каких-нибудь министров была вооружена куда лучше, чем они, обладала более значительными полномочиями. Если доходило до конфликтов личной охраны какого-нибудь высокого чиновника или — не приведи Высшие Силы — члена президиума, даже его помощника, виновным признавался в любом случае лигейский гвардеец. Исключений практически не было. Сибе даже рассказал о паре случаев. Не называя имен сослуживцев, ограничиваясь кличками, но достаточно однозначно описывая тех, чьи люди ввязались в конфликт. Даже если вынести за скобки пристрастность Сибе и его непоколебимую уверенность в том, что его приятели не могут не быть справедливыми и движимыми исключительно благородными целями, содержание конфликтов, а особенно их развязки и последствия звучали для Берта неожиданно — необъяснимо — неправильно несоизмеримыми. Лишать полномочий гвардейца, настоявшего на досмотре слишком агрессивно ведшего себя личного охранника одного из помощников второстепенного министра и даже разжаловать его в предыдущее звание? Выносить при этом порицание начальнику этого гвардейца, даже несмотря на то, что сам гвардеец действовал строго по инструкции, а вооруженный — и находившийся под воздействием легких наркотиков — охранник был объективно опасен? Лишать всю роту десяти процентов жалования? Берт не удержался и поинтересовался, не отправили ли какие-нибудь идеологи всю роту для наказания на урок чистописания, на котором гвардейцы должны были пятьсот раз написать на доске «Я никогда не буду вступать в конфликты с членом команды министра N». Сибе не сразу понял шутку, увлеченный своими мрачными мыслями, а затем долго смеялся, снова называл Берта остроумным, просто замечательно изобретательным, говорил, что этот урод, который тот министр, очень много потерял, что не связался с Бертом. А затем, заказав еще пива, сделав один смачный глоток, тихо признавался, что как раз к этому идет. Что их превратят в страшилок из детских сказок — вроде ужасных, а на самом деле лопающихся от малейшего прикосновения, как мыльные пузыри.

– Знаешь, приятель, – неожиданно бодро, по-дружески ткнув Берта в плечо, сказал Сибе, – а ко мне уже подкатывали вербовщики. Мне достаточно щелкнуть пальцами, и я окажусь — да хоть полковником, или без пяти минут генералом в какой-нибудь нацармии. Это будет выражаться и материально. Мне предлагали жалованье на порядок больше, приятель, даже не в два или унылых три раза, а с дополнительным ноликом на конце, таким милым изящным многозначительным ноликом. И свору помощников. Секретарш, секретарей, ассистентов, даже личного парикмахера, если захочу. Разумеется, водителя и пилота. И охрану. Мне. Охрану! Как тебе? И пенсию. Такую, что эх-х. – Сибе даже присвистнул. – Я прямо захотел выйти в отставку, отправиться на какой-нибудь симпатичный островок и тратить там пенсию на аборигеночек. Так-то, Бертхель. Это не бродягам из чадской глуши во рты заглядывать, а потом рассказывать о их личных трагедиях сытым уродам в Европе.

– Эти сытые уроды готовы делать многое, чтобы и бродяги в чадской глуши оказывались сытыми, – осторожно заметил Берт.

Сибе скептически поднял брови, но спорить не стал, очевидно, счел тему недостойной.

– Я бы даже личного биографа мог завести, – продолжил он. – Ты бы пошел ко мне штатным биографом, а, Бертхель?

Берт задумчиво пожевал губы. Мрачно произнес:

– Не уверен, что хочу, чтобы ты избивал меня ногами за каждую главу.

И Сибе снова громко, с удовольствием смеялся, привлекая внимание сторонних зрителей, наслаждаясь им. Он снова хвалил остроумие Берта, на его счастье, не вставал и не обходил столики, подстегиваемый желанием поделиться шуткой с как можно большим количеством людей.

– И когда ты собираешься менять место службы? – полюбопытствовал Берт.