Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)

– Я ненавижу тех слизняков, которые развязали эту войну, – говорил тем временем Сибе, приблизившись угрожающе близко к Берту. Не говорил — шипел сквозь сцепленные зубы, выплевывал звуки, – но еще больше ненавижу тех ублюдков, которые пользуются ей, чтобы решать свои гребаные проблемы, понимаешь?

Берт неопределенно пожал плечами и осторожно кивнул.

– Да ничего ты не понимаешь! – прошипел Сибе. – Нас втянули в эту проклятую кампанию, и мы изначально не знали, куда именно мы попали, сначала мелкие сражения, потом глупые приказы, потом еще что-то. То, что происходит на всех параллелях, во всех регионах, в провинциях, везде — это не сериальчик какой-то, не милитаристская интерактивка, это реальная, откровенная, открытая война. Но ты знаешь, что я вижу во всех этих проклятых медиа? Ни-че-го! О нас не говорят, никто ничего не говорит, все молчат и делают вид, что где-то там далеко и с кем угодно посторонним что-то такое случается, но если ты говоришь кому-то «война», так на тебя смотрят так, как будто прикидывают, к какому офицеру секретной полиции бежать докладывать, понимаешь? Я вообще не понимаю, за каким хреном я решил пойти в гвардию, если я мог пойти в полицию и там спокойно жить, растить брюхо, брать взятки, грызться за звание полковника, лизать задницы местным князькам и приторговывать боеприпасами, понимаешь?

Он внезапно схватил Берта за рубашку и подтянул к себе.

– Ты понимаешь, ты, европейский бабуин? – свирепо спросил он. Берт хлопнул его по руке.

– Не поверишь, – с отчетливым презрением в голосе ответил он, – понимаю.

Сибе поморщился — убрал руку — с оскорбленным видом посмотрел по сторонам.

– Я многое понимаю. Например, что ты можешь уйти в отставку и отправиться в любую провинцию, подать рапорт в любой полицейский участок, и тебе с радостью подберут место на самой вершине. И ты сможешь с чистой совестью растить брюхо, лизать жопу начальству и улучшать свое материальное положение способами, радикально выходящими за рамки приемлемого. Я еще нужен тебе, или можно расплатиться и отправиться домой?

Сибе неожиданно заулыбался.

– А ты не так прост, Франк, – почти радостно заявил он. – Я всегда думал, что ты побежишь рассказывать заинтересованным людям, что услышал, когда мы с тобой вот так сидели и трепались за жизнь. Я следил за той идиотской платформой, которая публикует твои занудности, думал, ну вот как мне еще узнать, что ты там расскажешь или как ты это расскажешь, понимаешь? Я даже велел своему домашнему разумнику отслеживать все упоминания о тебе в сети, чтобы всегда быть начеку, и если ты что-то сбрешешь, найти тебя и переломать все кости. – Он подался вперед и мечтательно пояснил: – Медленно и мучительно, чтобы ты прочувствовал каждую косточку, каждый хрящик, каждый сосудик, Франк. Но ты оказался хитер, – он помахал пальцем и широко улыбнулся. – Я знаю, что ты пользуешь все, до последнего слова все, что я тебе здесь рассказываю, но ты не применяешь это в открытую. Но ты используешь это, дураком был бы, если бы не использовал. Ведь так?

Берт пожал плечами и хмуро посмотрел на него. Идти навстречу и что-то признавать из того, что заметил Сибе — едва ли в этом был смысл, а самооценку ему бы подняло и побудило осыпать Берта градом насмешек. Менять тему и переходить к чему-то постороннему — но Сибе из простого упрямства тянул бы одну и ту же песню и возвращал разговор в старое русло, требуя отчета о сомнительной честности Берта. Оправдываться тем более значило подставлять себя под удар: Сибе Винк, самоуверенный, эгоцентричный, жаждущий утверждать свое право лидера в любом прайде, но с глубочайшим, в крови растворенным почтением относящийся к утвержденной иерархии, расценил бы оправдания как признак слабости, и он не был бы собой, если бы не воспользовался возможностью, чтобы подмять Берта под себя хотя бы разово, хотя бы на один вечер. Просто потому, что это было бы неплохим лекарством против нехороших мыслей, властвовавших над ним.

Берт цедил пиво с мрачным видом и демонстративно изучал забегаловку. Она была неподражаемо старомодной. Как будто перенесена в это десятилетие откуда-нибудь из середины прошлого. Берту даже стало любопытно, есть ли в ней кассовый автомат — та громоздкая штуковина с рядами кнопок. Он видел такие, удивлялся их нефунциональности — благоговел, пытался оправдать их существование какими-то историческими аргументами, признавал непостижимость самого их существования теперь в качестве музейных экспонатов — не уникальных артефактов, не концептуальных творений, а предметов, полностью безликих, лишенных индивидуальности, но все равно приводящих в восторг — умиление — недоумение. Просто вызывающих любопытство. И на этом старомодном фоне как-то чужеродно смотрелись современные детали, вроде голо-меню на столах.

Мысли роились в голове — повод был дан, и неплохой. Берт начал заинтересованней рассматривать обстановку, и отчасти искренне. Это задело Сибе. Он повернул лицо Берта к себе.