Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)

Отцу Амору не оставалось ничего, кроме как пожимать плечами и обещать, что никогда и ни за что не выгонит. А потом терпеть старосту в своем кабинете, который приходил якобы для того, чтобы поговорить о нуждах прихода, поинтересоваться, всем ли доволен отец Амор, одобрительно отозваться о последней проповеди, намекнуть, что не мешало бы в следующей высказать похвалы местной и центральной власти, а то как-то все больше о странном говорит отец Амор, о всяких там смирениях и кротостях, вере в будущее и в награды в ином мире. И так же туманно, неопределенно, но настойчиво выяснить: не собирается ли отец Амор приходить в себя и отказываться от этого своего увлечения? Помочь всем все равно не сможет, а люди эти – от них же никакой пользы, только вред. Вот тетушка Николь, к примеру, уверена, что не просто так у нее пропали простыни, и что их именно в приюте нужно искать, но только из уважения к отцу Амору не делает этого. Сам же староста всегда знал, а теперь еще и видит собственными глазами, что именно эти вот, из фулани, они же ни на что не способны, или вон те вот, из гофа, они же все как один не умеют писать. Староста умел изображать благородное негодование; отец Амор умел разыгрывать почтительное внимание. И категорично говорить «нет», когда собеседник решил, что отец Амор просто не сможет не сказать «да». Наблюдать за разочарованием во взгляде собеседника он не любил, хотя и понимал, что для утверждения победы не должен прятать глаза – этому он тоже учился. Что в совокупности и привело к тому, что у него сложилась забавная репутация – упрямца. Чудака. Блаженного. На старосту упрямство отца Амора производило забавное воздействие: он боялся. Чувствовал себя в присутствии простого, нищего, в общем-то, приходского священника, как попрошайка в присутствии вельможного князя. Отец Амор удивлялся суетливости старосты, пытался разобраться в ее причинах, снова и снова возвращался к боязливости, пытался свести ее к природной трусости старосты – чтобы не допустить самолюбования: мол, как же, его боятся, ух ты и здорово, отец Амор такой молодец. Посмеяться над этим было допустимо, но не более, пусть и хотелось вернуться ночью перед тем, как заснуть, хотя бы на пару моментов к растерянной и настороженной физиономии старосты – но нельзя. Не этому их учили в семинарии, и совсем иное отношение отец Амор сам для себя определял как верное. Впрочем, и староста не оставлял попыток укротить стихию и сдержать наплыв беженцев, и отец Амор не отступал от нее.

Ему все казалось, что очередная партия беженцев, которых привозили горняки, или которая сама добиралась – «Нам рассказали, что у вас можно побыть пока… пока там у нас не станет лучше», будет самой трагичной. Отец Амор с трудом заставлял себя помнить о примитивнейшей гигиене – хотя бы руки мыть и обрабатывать дезинфектантом, потому что страх подхватить не очень вредную инфекцию тускнел и осыпался порохом. Он все думал, что предыдущая горстка горемык была самым ужасным, что он видел в своей жизни – ан нет. Он думал, что ран навидался всяких и ничему не удивится – ан нет. Что до него добредали из таких уголков, о которых помнили человек пять-семь от силы, а административные ресурсы так и вообще не знали, и это наверняка последний такой неразведанный заповедник – и выяснялось, что есть еще один, и еще один. И жители деревни, часть из которых с гордо поднятыми головами, вызывающе, посреди улицы отправляла детей помогать отцу Амору. Были другие – те провожали их угрюмыми взглядами, и отец Амор всерьез опасался, что ребятам достанется за его идейность, и старался присматривать за ними с удвоенной силой.

Горняки пытались объяснить отцу Амору то, от чего сами терялись.

– Ну вот у нас в карьере – тут да, начальство сменилось. Были азиаты, с ними было хорошо. Были австралийцы, так тоже неплохо. А вот когда… – и говорящий непременно понижал голос, а другие рефлекторно оглядывались в поисках бог весть какой опасности, – когда власти пришли, тогда нелегко стало. Но вы не думайте, отец Амор, мы понимаем, что для нашей страны нужно сырье, и что если мы не будем работать, то никто не сможет.

Остальные кивали головами, и все как один бросали скрытные взгляды по сторонам, чтобы удостовериться, что ничьи ненужные уши не слышали этих осуждающих интонаций.

– А откуда они идут-то? – глухо спрашивал отец Амор.

– С севера, – как что-то само собой разумеющееся, говорил Софиан. – И с востока. Этих мы подобрали, так они вроде как раз из… – вместо названия провинции хотя бы он просто кивал головой в сторону, откуда предположительно сбегала семья.

– Я не слышал, чтобы там было так уж плохо, – почти беззвучно замечал отец Амор.