Путь к океану (сборник)

Несмотря на резоны и уговоры тучного команди­ра, Мартынов настоял на своем, и вскоре все было готово к тому, чтобы отправиться в путь. Урядник Пашков и Николай, каюр Русско-Американской ком­пании, должны были доставить Мартынова до Ти­гиля, где он думал найти свежих людей, взять новые запряжки собак.

Мартынов закостенел душевно и чувствовал толь­ко одно стремление, одно желание – это двигаться и двигаться вперед, не останавливаясь, не давая себе возможности оттаять, обмякнуть. Он чувствовал, что стоит только пожалеть себя, – и нервы сдадут. А то­гда он не сможет выдержать этой непрерывной борь­бы с холодом, усталостью, одиночеством и горем, то­чащим его душу.

Когда все было готово к отъезду, Мартынов, оде­тый по-походному, вошел в комнату, где на медвежьей шкуре лежал Афанасий. При виде есаула он хотел встать, но Мартынов остановил его.

– Афанасий, ты ведь скоро оправишься?

– Скоро, бачка, скоро! Такой беда пришел! Я ста­рый люди стал.

– Слушай, вот тебе сто рублей, привези сюда... – Платон Иванович запнулся. – Привези его сюда, когда оправишься. Ты знаешь ведь, где он остался?

– Знаем, бачка, все понимаем. Будь спокойна, привезем.

– Прощай, Афанасий.

– Прощай, бачка, час добрый тебе.

Прощаясь перед домом с тучным капитаном, есаул сказал:

– У меня к вам просьба генеральнейшая.

– Рад служить, пожалуйста, рад служить, – от­вечал толстяк.

– В пути сюда погиб мой спутник, Василий Ива­нов... Тунгус мой, как только оправится, привезет сюда его тело... Прошу вас, похороните его и панихи­ду отслужите. И памятник каменный. Вот деньги-с. Памятник хороший соорудите-с... Век благодарить буду, – прерывисто говорил есаул, и суровое его лицо морщилось и дрожало от сдерживаемых слез.

– Все сделаю, голубчик, все сделаю, – твердил растроганный толстяк, обеими руками пожимая руку есаулу.

– Вот-с... эпитафия... – пробормотал Мартынов и, сунув в руки капитана бумажку, бросился в нарты, махнул рукой, и собаки понеслись.

На бумажке четким почерком было написано:

Здесь лежит солдат Василий Иванович

Иванов,

жизнь положивший

за други своя.

1855 г.

Снова снег, горы, чахлые, низкие перелески. Бес­конечная ледяная дорога. Снова ночевки в снегу, у костра. Ночной вой собак, жалующихся на стужу, и ощущение холода и усталости, никогда не покидаю­щее тело и давящее мозг. Вперед и вперед! Марты­нов гнал и гнал, дорожа каждой минутой. Свирепые морозы жгли немилосердно, но это были последние усилия суровой зимы. Весна приближалась неотвра­тимо, и Мартынов спешил обогнать ее.

Он был все время как в полусне. Это странное со­стояние уже давно овладело им. Он говорил и дви­гался, как лунатик, и действительность казалась ему нереальной, смутной. Шел третий месяц непрерывной гонки по застывшим суровым северным пустыням, и движение, непрерывное движение, стало сутью всего душевного строя Мартынова. Вперед! Вперед! Все яснее облик приближающейся весны! Вперед! Скрипят полозья, несутся собаки. Еда наскоро, короткий свин­цовый сон и снова вперед. Казалось, ничего нет на свете, кроме бесконечного пути, снегов и дымного костра. И никогда не будет этому конца – это и есть жизнь.

Тяжел был переход через гористый полуостров Тайгонос, после него трудно было идти прямиком через торосы и ледяные поля замерзшей Пенжинской губы. Ночевки среди льдов, без костра и ужина, наконец – обрывистые берега Камчатки. Еще несколько дней тяжелого пути, и Мартынов прибыл в Тигиль. Пере­ночевав там в тепле, на другой же день он выехал дальше. Бородатый тигильский казак Семенов и ко­ряк Алексей сопровождали его. Пройдя несколько дней по побережью, вдоль застывшего моря, караван свернул в глубь полуострова, чтобы перевалить горы в наиболее доступном месте. Скоро начались разлоги камчатских гор.

Однажды, переходя замерзшую речку, Мартынов, как это постоянно приходилось делать, соскочил с нарт, чтобы удобнее направлять их между обледене­лых камней. Нога его соскользнула, что-то хрустнуло, и невыносимая боль заставила его сесть на снег.

Мартынов осмотрел поврежденную ногу. Очевид­но, были растянуты и надорваны связки. Ступить на ногу было почти невозможно, а идти – и вовсе нельзя. Приходилось продолжать путь, не сходя с хрупких и валких нарт.

Застывающая нога ныла немилосердно. Холод еще сильнее разжигал боль. Но остановиться и отогреть больную ногу значило потерять несколько часов – полтора-два десятка верст.

Вечером ногу пришлось оттирать снегом. Марты­нов боялся, что отморозил ее. На другой день стало ясно, что неподвижность ноги обрекает ее на обмора­живание, а двигать ею нельзя было от боли. Марты­нов еще сократил время отдыха и все торопил своих спутников. Нога распухла так, что трудно было сни­мать широкий меховой сапог. День за днем, стиснув зубы, лежал Мартынов на валких нартах, страдая от холода и невыносимой боли в ноге.