Путь к океану (сборник)

На третий день есаул шел уже сам. К вечеру чет­вертого дня, поднявшись на увал, путники увидели внизу, под скалистым мысом, на белом снегу несколь­ко юрт и черные точки собак возле них. Это было ста­новище, где жила семья второго проводника, без­молвного Макара. Тунгусы гикнули, собаки понеслись вниз по пологому склону так, что снег завился из-под полозьев. Скоро неистовый лай и визг собак известили население о прибытии путешественников. Из юрты по­казался человек и что-то прокричал. Афанасий и Ма­кар стали как вкопанные.

– Что такое? – встревожился есаул.

– Горячка пришла, весь народ горячка лежит. Ему мальчишка помер, – сказал Афанасий, показывая на Макара, который с еще более каменным ли­цом, чем всегда, и еще более сузив глаза, молча при­вязывал своих собак.

«Вот и отдохнули в тепле... Оспа у них, что ли?» – подумал Мартынов и сказал:

– Васька, Афанасий, чтобы не смели в юрты вхо­дить! Горячка прилипчива. Ночевать будем под ска­лой. Собирайте костер.

После ночевки, когда стали собираться в дорогу, Афанасий вдруг подошел к Мартынову и, кланяясь ему, с робостью сказал:

– Не серчай, ваше благородие, очень тебя прошу, не надо серчай.

– Чего еще?

– Не серчай, бачка, Макарка дальше ехать не мо­жет – его баба больной лежит, мальчишка помирал.

Есаул опустил голову. Положение осложнялось. Но что было делать?

– Ну ладно... Только наших собак обменять надо на свежих.

– Сделаем! Все сделаем, ваше благородие. Са­дись к огню, отдыхай, а мы с Васькой все сделаем – и нарты перегрузим, и собачка сменяем, все сдела­ем, – твердил Афанасий, обрадованный, что есаул не сердится на него.

– Только смотри, в юрты не ходить! Замечу – убью! – сказал есаул, поплотнее укутываясь и ло­жась к огню.

К полудню все было готово, и караван, уменьшив­шись на одну запряжку, тронулся дальше.

Свежие собаки были готовы бежать во весь опор, но дорога не позволяла этого. Постоянно приходилось то вязнуть в снегу, идя берегом, то всем телом, всеми силами сдерживать нарты на спусках. По пути попа­дались им заливы верст в двадцать пять – тридцать шириною; через них переходили по льду, перебираясь через торосы, борясь со свирепым ветром, беспрестан­но дувшим с моря мощной струей.

И Васька, и Мартынов, и даже Афанасий были измучены. У всех троих лица были обожжены моро­зом, несмотря на то, что они закрывали их, оставляя только глаза, и красная кожа была воспалена и зу­дела. Глаза слезились. Руки распухли и онемели. Все тело ныло и мучительно чесалось от холода, грязи и усталости. А пройдено было еще меньше чем полдороги. До Гижиги оставалось еще дней двенадцать – шестнадцать пути. А тут еще, как на грех, новые со­баки на каждой ночевке выли, стараясь освободиться и убежать обратно. Одной, самой крупной и умной, это и удалось сделать; она перегрызла поводок вместе с палкой и удрала. Приходилось привязывать собак особенно старательно.

Дня через два после остановки у зараженного ста­новища есаул заметил на Василии новые унты.

– Васька! Это что за унты на тебе?

– Унты? Известно, что за унты – меховые унты, инородческие, – уклончиво отвечал Васька и поспеш­но встал – осмотреть, как привязаны собаки.

– Ты мне дурака не строй! – закричал Платон Иванович. – А ну, иди сюда! Говори, где взял унты?

– Ну... где взял! Известно, где взял... сменял, – смущенно пробормотал Васька, возвращаясь к костру.

– Говори правду, дурья башка! В Макаркином становище сменял?

– Ну да, у бабы тунгусской, мужик у ней помер, а унты почти новые... А мои уж сносились совсем.

Васька, понурясь, ожидал, что есаул разозлится, накричит. Но, к удивлению Васьки, «поучения» не по­следовало. Есаул, бросив на снег кружку, из которой пил чай, мрачно уставился в огонь. Васька подавлен­но молчал.

– Вот заболеешь, что я с тобой здесь буду де­лать? – сказал наконец Мартынов, показывая рукой на снег и тьму, тесно обступившую неверно прыгаю­щий свет костра.

– Не заболею, Платон Иванович, унты ведь но­вые, их, поди, может, неделю только носили.

– Эх, и дурень же ты, Васька! – грустно сказал есаул и стал укладываться на ночь.

Прошло еще несколько дней. Каждое утро есаул тревожно вглядывался в Ваську, но его неизменно бодрая улыбка успокаивала Платона Ивановича.

– Ну вот, ваше благородие, не заболел я, – на­помнил однажды Васька.

– Счастье твое, дурень. Я бы тебе всю шкуру со спины спустил бы, – отвечал есаул, улыбаясь в чер­ную жидкую бородку, отросшую за путешествие.

По-видимому, благополучно сошла Ваське его опасная обновка.

Большая часть пути была пройдена. Свыше трех недель шел от Охотска караван, и до Гижиги осталось еще пять-шесть дней. И пора – все устали до предела. Даже никогда не унывающий Васька, поднимаясь однажды утром, сказал:

– Что, Афоня, скоро ли Гижига? Что-то я подбил­ся, как старый мерин, ноги не идут.

– Не робей, Вася, в Гижиге дневку сделаем дня на три, обогреемся, отоспимся, отъедимся! – крикнул есаул, все веселее чувствовавший себя по мере при­ближения к Гижиге, несмотря на то, что измотан был больше всех.