Путь к океану (сборник)

– Ну, идем, идем, – сказал Митрофан Ильич, за­метив нерешительность старшего офицера, и с грубо­ватой веселостью подпихнул его кулаком в бок. В сон­ных глазах командира мелькнуло что-то вроде искор­ки юмора. «Ишь ты, раздумывает, тощий немец, а сам небось рад-радешенек на даровщинку-то. Знаем мы вас», – подумал он.

Пеппергорн поднял пальцы к загнутым полям тре­уголки и, вежливо поклонившись, выразил благодар­ность за приглашение.

– Ну то-то! – сказал Митрофан Ильич и, открыв дверь в свою каюту, отшатнулся: ему показалось, что она объята пламенем. Сквозь частый переплет рамы вливался в широкое кормовое окно багряный свет за­ходящего солнца, пробившегося через тучи к чистой полоске над горизонтом.

Судно покачивалось, и багряные блики скользили и двигались по вылощенным переборкам каюты, зе­леновато-красными рубинами вспыхивали на стаканах и бутылках, стоявших в гнездах поставца, блистали на стеклах стеклянного шкафчика, перебегали по склад­кам синего штофного полога над капитанской кро­ватью и – как бы лужицами пролитого бургундского вина – пятнали синюю же бархатную скатерть на круглом столе посредине каюты.

Эта бурная пляска света наполняла сердце беспричинною радостью. И даже горестные складки на длин­ном, постном лице Пеппергорна разгладились. А Мит­рофан Ильич повесил на гвоздик шляпу и плащ, весело закинул на койку длиннокудрый парик, вооду­шевлено потер грушевидную лысую голову и, потя­нувшись к поставцу за стаканами и бутылкой, сказал:

– Вот так-то, Рудольф Карлович... Выпьем мы с гобой романеи, и на душе станет веселее. Чать, нам не неделю с тобой плавать, надо друг к другу привы­кать. Садись, не мнись – гостем будешь!

Пеппергорн снова чопорно и вежливо поклонился, повесил верхнюю одежду рядом с хозяйской и, при­гладив жидкие, длинные дьячковские волосы, связан­ные черной ленточкой в пучок на затылке, чинно сел на кончик стула: все-таки начальство, что ни говори, надо соблюдать субординацию.

Митрофан Ильич, выпятив от напряжения нижнюю губу и стараясь попасть в лад качке, благополучно налил гостю. Но когда он стал наливать себе, волна, покрупнее других, поддала под корму так, что заскри­пели дубовые переборки, и Митрофан Ильич пролил мимо стакана на свою драгоценную скатерть струю густой и липкой романеи. Он крепко выругался, а Пеппергорн озабоченно нахмурился. Не прав ли, одна­ко, был Гвоздев? Он малый толковый. Ветер креп­чает, как бы не вылететь с полного хода на пологий берег острова Даго... Но теперь уж амбиция не позво­ляет менять курс. Надо выждать хотя бы часок...

Блики на переборках вдруг сразу погасли, в каюте потемнело и стало сумрачно. Солнце опустилось в волны.

– Ванька, свечку! – заорал князь и потянулся чо­каться со старшим офицером.

2. ДАГЕРОРТСКИЙ МАЯК

Гвоздев, оставшись наконец на полуюте с двумя рулевыми, с облегчением вздохнул.

Он любил бригантину, грустил об умершем ко­мандире Сонно-равнодушный Борода-Капустин, за­менивший Пазухина, оскорблял его чувства. Гвоздев окинул взглядом опустевшую палубу. Всюду был идеальный порядок. С удовольствием проследил он взглядом за линиями бортов.

Начиная с кормы обводы корабля чуть заметно расширялись и затем плавно закруглялись к носу. Ни у одной бригантины не было таких красивых линий. Гвоздев от удовольствия негромко запел и посмотрел наверх, туда, где ветер свистел в снастях, мощно взду­вая паруса.

Там тоже все было в порядке. Хорошо!

Бригантина, покачиваясь, резво бежала, как бы кивая обгоняемым волнам.

Смеркалось. Полоска неба над горизонтом малино­во рдела, потом стала червонной, поблекла и, угасая, долго сияла бледно-лимонным золотом где-то далеко за кормою.

Сигнальщик зажег фонари – ходовые и кормовой. Для Гвоздева и рулевых мир сразу сузился, ограни­чился пределами полуюта, слабо освещенного желто­ватым светом кормового фонаря, причудливые очер­тания которого возвышались над полуютом.

За балясинами перил шумели гребни проносящих­ся волн, белея в темноте.

На судне все успокоилось на ночь. В жилой палу­бе, покачиваясь в своих парусиновых гамаках, спали матросы, освещаемые единственным фонарем. В его колеблющемся свете щуплый трубач усердно работал над какою-то сложной деревянной штуковиною, то строгая ее маленьким рубанком, то скобля ножом, то ковыряя каким-то желобчатым инструментом, похо­жим на нож. Возле него, подперев ладонями подборо­док, лежал на животе Петров. Стружки летели ему в лицо, застревая в густых золотистых кудрях, но он не обращал на это внимания. Спина его горела от только что полученных двадцати ударов шестихвостовой кош­ки, кости ныли от встряски, полученной при падении, но он забывал об этом, с тревогой следя за работой трубача.