Путь к свободе

Солнце горячими лучами пригревало влажную землю. Цветы еще купались в росе и ярко горели веселыми огоньками. Все вокруг дышало несказанной силой и радостью жизни.

Город, огибавший величественную гору Митридат, казался совсем близким. Море бледно-голубым маревом колышется, уходит в беспредельную даль и сливается с небом. Далеко на горизонте пароход кажется детской игрушкой. У берега белеет стайка парусных лодок; они неподвижны, как отдыхающие на воде чайки. С другой стороны города, направо, поднимается широкая, слегка холмистая степь.

В деревне Аджимушкай, видневшейся сквозь зелень деревьев своими беленькими домиками, вкусно пахнет праздничными яствами. По улицам прогуливаются молодые партизаны с девчатами. Старики зазывают к себе в гости, угощают, по обычаю, куличами. По траве возле домиков с шумом бегают, играют дети, слышится смех, песни, весело заливается гармоника.

В полдень партизаны-наблюдатели, находившиеся на курганах, заметили на дороге с востока, со стороны городка Еникале, мчавшийся прямо на каменоломни легковой автомобиль.

Командир заставы приказал задержать. Партизаны засели по сторонам дороги и зорко следили за движением автомобиля.

Красивый, блестящий, черный, он ворвался в деревню. В нем сидели два офицера и две нарядно одетые женщины, а по бокам на ступеньках стояли какие-то простые, штатские люди с револьверами в руках. Партизаны остановили машину.

— Это свои. К штабу давайте! — выкрикнул высокий парень в рыбацких сапогах, соскочивший с подножки автомобиля. — Мы из Еникале. Как проехать к командиру Колдобе?

— Едем! — подхватили партизаны, цепляясь за машину.

Через минуту автомобиль вскочил в длинный карьер и подкатил к главному входу в каменоломни, сердито фыркнул и остановился.

Отовсюду сбегались люди. В один миг большая вооруженная толпа окружила новенький, блестящий, иностранной марки, автомобиль с никелированным сияющим радиатором.

К окаменелым и бледным от испуга пассажирам, по бокам которых все еще стояли два рыбака с револьверами, подошли председатель штаба Савельев, комиссар Горбылевский, командир отряда Колдоба, секретарь штаба Пастернаев.

Пастернаев был в длинном, измазанном копотью пальто.

Партизаны шутили:

— Товарищ Пастернаев, куда ты прешь? Гости испугаются. У них сердце не выдержит. Полундра!

— Выдержит, — смеясь говорил он, пробираясь сквозь толпу к машине. — Они, может, и не таких выдерживали.

Горбылевский быстро взглянул на испуганно ощетинившихся офицеров. Спросил:

— Кто такие?

Бритое, строгое, чуть скуластое лицо уже пожилого полковника, глядевшего из-под лакированного козырька защитной фуражки с белой кокардой, дрогнуло. С ненавистью и презрением смотрел он на партизан.

— Я полковник Коняев.

— Коняев? — оживившись, переспросил Горбылевский, удивленно взглянув на Савельева и Колдобу.

— Да, я полковник Коняев, — смело и твердо повторил пленник. — Я от Верховной ставки… от генерала Деникина… Предлагаю немедленно освободить нас. Мы захвачены этими вот мужиками как мирные граждане. Я требую… Вы возбудите против себя весь мир…

— Ну? Весь мир? — бросил Колдоба, подступив ближе к полковнику.

Горбылевский предложил офицерам выйти из автомобиля.

Коняев побледнел, но тотчас же овладел собой и заговорил с напускным равнодушием:

— Повторяю вам — лучше немедля освободите нас. Народная поговорка гласит: «Лучше худой мир, чем добрая ссора». Смею вас заверить, что за меня заступится вся Европа. Даже Америка…

— Ваша мировая гидра уже заступилась за вас! Если бы не эта гидра, мы бы вас, беляков, быстро расчехвостили! — громко произнес Колдоба и приказал арестованным выйти из автомобиля.

Рыбак, усмехаясь в усы, рассказывал окружавшим партизанам:

— Мы вышли с девчатами в степь. Ну, пасха же, как говорится, гармошка, танцы… Все, конешно, под горячим градусом. Слышим — фырчит ахтомобиль. Смотрим — офицеры и балерины эти, значит. Сначала мы, так сказать, оробели: решили — мужиков насильно ловят в армию. У нас разговор такой ходил, что начнется будто сплошная мобилизация. Глядим — ахтомобиль свернул в сторону, остановился. Господа вылезли и расположились на травке под шипшиной[12]. Значит, на лон природы с мадамочками приехали. Тут за ними и казаки, человек двадцать, прошлись на рысях, — видать, хранители их. Но неудобно же им свечками стоять, когда господа любовью миловаться будут. Казаки и поскакали в Еникале, как видно, до греков, вина попить, — пасха же! Ну и вот. Офицеры подзакусили, вышли на бугорок и давай это все в бинокль на Аджимушкай смотреть. Ага, смекаем, значит, на вас смотрят. Смотрят и рисуют. Ну, мы и догадались: знать, стратегию наносят на бумагу. Думаем: нападать решили, гады. Ну ладно… А в руках у нас ничего, даже палки, нет. Тогда мы скрутили из тряпок «ручные гранаты», подобрались и в четыре глотки гаркнули: «Ни с места! Руки вверх! Иначе бомбами забросаем!» Обыскали… Вот эта стратегия в кармане у полковника была.

— Ясно! А иначе зачем им эти планты?