Путь к свободе

— Ага, ну, подожди. — Мултых надел перчатку и подал хозяйке один палец, который та смущенно пожала и тотчас же ушла.

— Ты ничего не будешь против иметь, если я совсем заберу этот кисет? — обратился к татарину Мултых.

Татарин поднял плечи, втянул шею, покрутил головой и сказал:

— Неди?[16]

— Ну, негде? Найдешь себе у татар, у них такого мусора много. Жена еще сделает. Понял?

— Неди? Пожалуста, — показал себе на язык татарин, давая этим понять, что не понимает по-русски.

— «Негде»… «негде»… Тоже, затвердила сорока про Якова! Найдешь себе, а этот я заберу, у меня жена молодая, подарок привезу ей. Память твоя останется…

Старик смущенно кивал головой, не понимая офицера, но чувствуя, что его обкрадывают, а возразить не мог — все равно возьмут силой.

Татарка подала в маленьких чашечках кофе и в таком же крошечном кувшинчике каймак. Хозяин, многократно кланяясь, попросил «гостя» к столу. Мултых пить не пожелал. Брезгал. Хлыстом бил но кожаным крагам, рассматривая вышитые золотом чульбезы[17]. Эти вещи нравились ротмистру своими рисунками, но были дешевы, и он раздумывал, стоит ли брать.

Старик стоял, униженно согнувшись, и твердил:

— Господин, наш закон будет обидеться на вас, что кофе не кушай.

— Начихал я на наш закон! У меня свои законы.

Ротмистр задрал голову, прищурился, посасывая трубку.

— Ты мне лучше скажи: дочка у тебя есть?

Старик разобрал только дна слова: «дочка» и «есть», по сразу догадался, чем интересуется офицер.

— Иок кыз, — испуганно прошептал старик и затем поправился по-русски: — Нету дочка, не родил еще.

— Врешь! Спрятал, верно! — крикнул Мултых и, звеня шпорами, прошел в соседнюю комнату.

Там никого не оказалось. Ротмистр покраснел от злости. Он отлично помнил, как вольноопределяющийся его отряда, татарин, расхваливал красоту дочери этого старика.

— Черт старый! С кофеем пристаешь, а дочку прячешь. Говорят, красавица она у тебя. Ну, покажи, чего трусишь, не съем!

— Вот тебе святой бог аллах, мой дочка на Симферополь пошел. Дома нема ему.

Мултых посмотрел на часы.

— Ну, счастье ее, нет времени валандаться. — И вышел из дома, пряча в карман вышитый кисет.

Лишь удалился топот копыт, старик закатал войлок, открыл погреб и прошептал нежно:

— Алиме… Алиме…

В школе готовились к празднеству. Убирали зал в восточном вкусе. Выброшенные парты горой громоздились во дворе. Казаки и чеченцы рыскали по деревне. Их кони легким скоком, шутя перепрыгивали через низкие каменные изгороди. Казаки врывались в дома, снимали ковры, тащили посуду и, навьючивая на лошадей, везли в школу. Ловили барашков, лезли в курятники, душили птиц, спускались в погреба, забирали брынзу, масло, сметану. Беспомощные, забитые татары только жалостно чмокали губами, глядя, как расхищается их добро, нажитое долгими годами труда. Мултых любовался грабежом, гордясь своими «орлами» — кубанцами и чеченцами, умеющими добыть и вино, и пищу, а под конец всего и женщин.

Вот они — казаки и чеченцы, любители военной вольности, большие охотники до крестов, медалей и чинов, жадные до попойки.

Трещали костры. Голубой дымок струился к небу, застывшему в зное. Около костров на досках, на войлоках, на дверях, сорванных с ближайших домов, рядами лежали жареные ягнята. На разостланных брезентах в разной посуде и просто грудами громоздились свежий овечий сыр, масло, птица, фрукты, буханки хлеба. Казаки рубили шашками на куски молодых жирных барашков, бросали их в круглые тазы, ставили на огонь. Мясо кипело в сале. Чеченцы насаживали на пики целых овец и жарили на кострах. Кругом шипело, фыркало и вкусно пахло.

Все это делалось весело, с прохладцей, с матерными шутками.

— Эй, ребята, гляди — горилка прибула!

— И справди горилка, дывысь.

Два дилижанса, наполненные бочками крымского вина, подкатили к школе.

— А ну, хлопцы, — крикнул толстый с белыми усами казак, — выгружай!

Вмиг вино стояло под огромной зеленой рябиной, в тени, и вся посуда, которую натащили из деревни, по очереди наполнялась терпкой золотистой влагой.

К школьному крыльцу вихрем подлетело несколько тачанок. Взмыленные лошади, кося зрачками и жадно раздувая ноздри, осели на задние ноги.

Мултых сидел на подоконнике открытого окна рядом с молоденькой женщиной, смеялся, крутил ей руки, а она, выгибаясь, показывала ему язык.

Увидев тачанки, Мултых выскочил в зал, где были офицеры, и по-командирски громко, радостно выкрикнул:

— Едем, господа офицеры!

В помещение вошел маленького роста, в темно-синем новеньком костюме, молодой, лет восемнадцати, татарин. Он снял с головы каракулевую шапку, приветливо, низко поклонился и сказал:

— Уважаемые господа офицеры, и вы, господа военные сестры-женщины, не знаю, как вас назвать. Я, — тронул он себя тонким пальцем в грудь, — пришел сюда низко поклониться за помещика мурзака Абдуллу Эмира. Пожалуста, пойдем скорее в его дом, там уже все готово.

Офицеры, улыбаясь, кивали головами.