Путь к свободе

— Хорошо. Мне дали часть чеченцев. Недавно прибыло еще пятьдесят добровольцев-татар — только сыны богатых… Мобилизованных — ни одного, — ответил Абдулла Эмир. — Мне и тебе, господин Мултых, выпало счастье поработать вместе…

— Мы еще поборемся! — гордо заявил Мултых и хлопнул себя по колену.

— Нам с тылом придется воевать, — сказал, подвигаясь ближе к Мултыху, Абдулла Эмир. — Сердце тыла должно быть здоровое, тогда только успехи на фронтах будут обеспечены. Так и знай. Самая хитрая и опасная война — это в тылу.

Мултых вынул из кармана френча кисет, набрал табаку и набил трубку.

— Вай-вай, — сказал Абдулла, — откуда у тебя такой кисет? Ведь это только почетному гостю дарят.

— Мне его и подарили: татарин в Коголче, как уважаемому гостю. Это дорогая и редкая для меня память, — ответил, усмехаясь, Мултых.

— Какой кисет богатый! Еще работы дедов, — любовался Абдулла Эмир.

Абдулла Эмир был недавно назначен командиром национального отряда, организуемого для борьбы с революционными массами в тылу. О, Абдулла Эмир был закаленным воякой… При курултайском правительстве он командовал эскадроном, озверело дрался с большевиками, будучи одним из активных членов мелифирковской партии. Это он приказал своему эскадрону резать русскую бедноту в Бахчисарае, а в восемнадцатом году захватил в лесу Совет Тавриды и расстрелял его.

— Я знаю, как надо беречь тыл, — продолжал Абдулла Эмир, подливая вина Мултыху. — Прежде всего надо его чистить. Вот начать от моря, отсюда, и пройти густой цепью, заглянуть во все уголочки. И стрелять, стрелять, рубить, вешать на телеграфные столбы, так, чтобы на каждый пришлось в среднем по два большевика.

— Черт возьми! — воскликнул Мултых.

Гости обернулись на крик Мултыха и поняли, что он уже через меру хватил вина. Они знали, что когда Мултых пьян, то орет, ругается, стреляет из револьвера — словом, ведет себя как сумасшедший.

Мултых скрипел зубами, бессмысленно таращил глаза.

— Я уже давно, — кричал он Абдулле, — вешаю, рублю, расстреливаю и направо и налево. Страх!.. Если сотню расстреляю, тысяча испугается. А ты будешь мне помощником, Абдулла Эмир… — пьяно раскачивался Мултых.

Он откинулся на мягкую спинку дивана и, уставив глаза на цветной потолок, обсасывал толстыми пьяными губами золотой наконечник мундштука.

— Господа, — обратился он к гостям, — я предлагаю выпить вот этого, красного, как кровь, вина. Наливай всем!

Мултых вынул наган и выстрелил в кошку. Она замяукала и свалилась с перил террасы.

Ротмистр втянул в ноздри щепотку кокаина и снова стал веселым.

Гости, успокоившись, продолжали пить.

— А теперь — тост за Слащева, за его десант. Да не забудет его Русь святая! Ура, господа!

Блондинка сидела с Мултыхом. Он шептал ей на ухо:

— Дуся, возьми себе этого татарчонка…

— Оставьте!

— А темперамент во… восточный…

Мултых встал, положил блондинке на плечо руку, пригнул к себе и прошипел:

— Ты у него разузнай, где бы тут хорошеньких девочек…

— Небось татарку тебе, да?

— Не мешало бы содрать чадру…

Абдулла Эмир пригласил гостей в сад. Все спустились по лестнице, а на стол поставили новое угощение.

3

Сидя на солнце, здоровые, сильные казаки, одни с лихо закинутыми чубами, другие с бритыми головами, без шапок, поснимав рубахи, жадно пили горилку и пожирали баранину. По раскрасневшимся, жирным лицам, по дородным телам было видно, что тут собрался народ не простого звания, а родов богатых и сытых. У многих на груди красовались георгиевские кресты и медали. А чем хуже чеченцы? Среди них князей — хоть отбавляй. Целая сотня гордых горных князьков.

— Мы — князья Кавказа!.. Обожатели красивых женщин. Вот какие мы…

Праздник выдался такой, какого деревня Коголча никогда не видала. Казаки пили за павших сослуживцев, за полковых героев, за удачный десант Слащева. Вспоминали Кубань, огромные баштаны, виноградники, табуны и стада.

— Кузьма, ось глянь сюда. Смотри, яка ж красота, прямо як на картине намалевано!

— Эх, раздолье, хлеба! Кони-то в них купаются, только головы видать, будто в реке зеленой. Во благодать им какая, а!

Весь отряд расседланных лошадей казаки запустили в высокую пшеницу, выбросившую колос в четверть величиной, тяжелую, жирную, с наливавшимся уже зерном. На урожай был нынче особенный год — часто выпадали дожди. Казачьи кони рассыпались по полю, чернеющие головы их ныряли во взволнованной ряби хлебов. Потрава разрывала на части сердце крестьян, ожидавших урожая.

— Куда пойдешь, кому скажешь? — говорили они.

— Жаловаться некому.

— Эх, тай хлеб какой! Прямо море колыхается!.. А травы! — любовались казаки, знающие толк и в земле и в урожае.

Пили, ели, рассказывали, как ловили и расстреливали большевиков. Многие вспоминали 1905 год, когда разгоняли рабочих в Петербурге, Москве и Ростове. Хвастались заслугами: как грабили евреев, насиловали девушек, заражали их. Будут помнить, мол, казаков.

Один казак, огромный детина, без рубахи, с широкой, мясистой грудью, бритой круглой головой и загорелым, казалось отлитым из бронзы, изрубцованным в боях лицом, поднялся, покрутил пьяной головой, окинул сидевших казаков мутными глазами и сказал: