Путь к великим романам

Но «секрет» и «тайна» русского человека заключается в том, что ему и «для себя самого» деньги не нужны. Выиграв на рулетке 200 тысяч франков, Алексей Иванович, 25‑летний кандидат университета и русский дворянин, мечтает о том, чтобы эти деньги поскорее кончились и ухитряется в три недели раздать их направо и налево. Описывая современный тип «заграничного русского», Достоевский имел в виду, как он сам это подчеркивал, не внешнюю, а внутреннюю его жизнь, которая оказалась лишенной духовной опоры и цели. И все-таки для Достоевского русский человек, страдающий от бесцельности своей жизни, в нравственном отношении стоит намного выше, чем ограниченный европейский буржуа, пребывающий в состоянии духовного ожирения. Причину же моральной несостоятельности Алексея Ивановича, этого «поэта» рулетки (так же, как и когда-то в 40‑е годы, Ордынова, «поэта» в науке), Достоевский видит в отсутствии «таланта действительной жизни», иначе говоря — в отрыве от русской национальной «почвы».

Впрочем, «почвенническая» утопия Достоевского, одной из граней которой была надежда писателя на то, что Россия избежит «Ваала» капитализма, уже в «Преступлении и наказании» дала глубокую и непоправимую трещину. Оставаясь в «Игроке» еще во многом под впечатлением летней поездки в Европу 1862 года, Достоевский как бы «повторяет» иные из мыслей «Зимних заметок о летних впечатлениях». Но априорность установки не могла заслонить для подлинного художника исторической правды, и уже в «Игроке» писатель дает первый набросок «случайного семейства» — этого печального результата русской пореформенной действительности, которая утратила, как скажет он позднее, «общую идею», действительности, в которой «все врозь». Критикуя хищнические законы европейской буржуазии, Достоевский начинает осознавать, что его гнев направлен и против капитализма в русском варианте (не случайно история разорения генеральского семейства, связанная, как видно из контекста романа, с предприятиями чисто буржуазного свойства, отнесена к прелюдии романного действия, происходящего в российских пределах). Крушение буржуазной семьи станет в романах «Подросток» и «Братья Карамазовы» одним из главных объектов художественного исследования Достоевского и будет пониматься им как грозный символ общего неблагополучия, духовной болезни всей капиталистической России.

Пожалуй, можно с достаточной степенью уверенности сказать, что в «Игроке» (отчасти это относится к повести «Село Степанчиково и его обитатели», а также к роману «Униженные и оскорбленные») уже в принципе сложилась та стилистическая особенность повествовательной формы произведений Достоевского, которая с «Идиота» (1868) станет для писателя единственно приемлемой. Напряженная атмосфера романов Достоевского, полная тайн, загадок, неожиданных встреч и катастроф, находится если не в прямой, то наверное в косвенной зависимости от формы повествования, которая, как правило, строится по законам «рассказывания» от первого лица.

Наличие в романе «повествователя», вымышленного «автора», который, естественно, ограничен как в своем внешнем, так и внутреннем, психологическом постижении жизни, объясняет принципиальную относительность сообщаемых им сведений о действующих лицах. Эта относительность знаний «повествователя» в дальнейшем неизбежно корректируется другими героями, в результате чего и происходят в романах Достоевского многочисленные катастрофы, «развязки», «исповеди», интимные признания, откровенные или полуоткровенные диалоги и т. д. Весь этот комплекс художественных средств способствует реализации главной цели писателя — постижению, как он говорил, «всех глубин души человеческой». При этом прием ведения рассказа «от первого лица» может быть как явным (например, в том же «Игроке», в «Подростке», в «Бесах»), так и скрытым, отодвинутым в глубь текста («Идиот», «Братья Карамазовы»). Но и в том, и в другом случае «многоголосие», многозвучие как принцип отражения мира остается ведущим в романистике писателя.

Достоевский никогда не был художником «чистых форм». Напротив, он упорно настаивал на том, что отражает «текущую действительность», ее «современную минуту», «печальное и переходное время» (так он характеризовал свою эпоху). Но, как справедливо заметил академик Д. С. Лихачев, — Временно́е было для него формой осуществления вечного. Через время он догадывался о вечном, раскрывая это вечное и вневременное»[7].