Путь Смолы

Открытие было странным, слегка беспокоящим и не очень приятным. Для него вдруг стало ясно, почему он всё забыл и не ассоциирует себя с окружающим миром, не ощущает себя его частью. Вследствии сотрясения его Я просто сдвинулось с места и покинуло пределы мозга, обратно судя по всему возвращаться пока не собиралось и к тому нечто, сгустку пустоты, которое он определил как предполагаемое место души, тоже сильно не стремилось. И это межначимое пребывание его слегка удивило, озадачило и стало угнетать. Стоило как-то определяться. Получалось, что в его положении он выглядит полным придурком как в глазах других тел, так и в глазах других душ. Не рыба, не мясо – фрикадельки в томатном соусе.

Колян тряхнул головой, то ли чтобы занять одно из двух предполагаемых мест постоянной дислокации, то ли чтобы отогнать мысли, которые, как ни крути, не приближают к видению белого шара.

– Нет, – Фёдор махнул рукой, – ничего у вас не получится, слишком сильна в вас программа, а она позволяет видеть только то, что надо видеть. Инстинкт самосохранения программы, человек, увидевший что-то сверх неё, может в ней усомниться, разочароваться и стереть.

– А что это за сгусток? – спросил Колян.

– Души, не понятно что ли. В ожидании, когда пройдет сорок дней, они собираются вместе и коротают время, рассказывая истории своей жизни. Им сейчас страшно, они вышли из программы и не понимают, что с ними происходит, потому и жмуться друг к другу, пытаясь побороть страх воспоминаниями о программе.

– Бред какой-то, – громко сказал Шпала, – фуфло, Федя, гонишь. Обожрался самогонки. Ты чудо-травку какую случайно в неё не добавляешь?

– Добавляю, – честно признался мужчина, – чтобы выйти из рамок программы.

Шпала ехидно ухмыльнулся. Фёдор схватил его за руку и прошептал:

– Тихо, тихо, прислушайтесь…

Молодые люди, несмотря на многий пессимизм, прислушались, но до их слуха не доходили никакие посторонние шумы.

– Во, во, слышите, как они перешептываются…

Вдруг киднепперы, видимо вследствии наконец-то дошедшего до них эффекта чудо-самогонки, отчётливо услышали сначала непонятный шум, похожий на гомон воскресного базара, потом стали различимы отдельные голоса.

– А меня, – жаловался один из голосов, – сын в богадельню отправил, сноха настояла, разводом пригрозила. Тяжело жить вместе, ведь их в двухкомнатной квартире и без меня пятеро, а я больная была, под себя ходила… А я что, за мной тут сестрички ухаживали, правда, у них тоже семьи, тоже жить надо, где мяска со столовой прихватят, где конфеток детям, где новую наволочку… А я что, мне многого не надо, вот и батюшка с Кирьяновки приходил, на храм божий денюжку собирал, две пенсии ему отдала. Батюшка у нас хороший, пока все богадельни обойдет, так все ноги пособьёт, вот и прикупил на благое дело нерусскую машину… А мне что, я и рада, вот только завхоз наш доски каким-то коммерсантам продал, гроб сделать не из чего, жаль, замёрзла я уже здесь, поскорее бы в землю…

– А я, а я, – затараторил другой голос, – как жила, как жила. Муж у меня в горкоме партии работал, машина, квартира, дача, шубки, курорты. Детей на мамку оставлю и на юга. А потом перестройка, демократия, такое началось, воровать теперь по-другому надо было, со стрельбой. Мой же тюха не вписался в новую действительность, всё по старинке, на партийных харчах привык. Тяжело стало, да и дети подросли, ну я мамку в богадельню, и нам легче и за ней уход должный. Муж умер, дети выросли, трудно им тоже было, ну они меня в богадельню сдали. Может и их когда-нибудь…

– А я артисткой была, – сказал ещё один голос, – в театре, в кино, вот жизнь была, толпы поклонников, рестораны, дорогие подарки, любовники, зарубежные гастроли. Не родила детей, некогда было, да и лишними казались, жизнь и без них была полна. Постарела, ролей не давали, пенсия маленькая, трудно стало, а как заболела, то и ухаживать некому было. Походотайствовали за меня, вот в богадельню пристроили…

Самое поразительное, что усердно жалующиеся друг другу голоса совсем не слушали своих собеседников, чужие жизнь и проблемы были им совершенно не интересны, поскорее хотелось высказаться о собственном наболевшем. Они и в потустороннем мире оставались холодны и безразличны к себе подобным, сожалея лишь об утрате своего, как оказалось, никому не нужного тела.

– О, блин, вот так тутти-фрутти, – открыв от удивления рот, промычал Шпала, – чё они жуют тут, и все в один голос, повеселее историй нет что ль, всё нытьё какое-то.

– Ну так, не забывай, тут богадельня всё-таки, а не клоунада весёлого пенсионера Петросяна, здесь в принципе счастливую старость не встречают, – горько усмехнувшись, ответил Фёдор. – Ну, правда, был у нас тут один счастливый старичок, так у него и при жизни был диагноз шизофрения. Они тут только разговорами тоску и разгоняют, согреваются душой жалобами своими, высказался о наболевшем, глядишь и полегчало… Ладно, пошли, по стаканчику замахнём, а то тоже что-то продрог.

Они вышли из холодильника и сели за стол, выпили.

– Нет, – полулёжа развалившись на лежаке, сказал Шпала, – это не души.