Путь усталости

Это было в Брюсселе, в Париже,
Может быть, и не здесь и не там.
Помню — серые, скользкие крыши
Ввысь ползли, к дождевым облакам,
А внизу что-то мчалось, скрипело,
На распутьи махал полисмен
Парой рук ослепительно белых,
Дирижируя хором сирен.
Город шумно дышал, шевелился,
К лицам липла фабричная гарь
И над всем этим нежно круглился
Фиолетово-бледный фонарь.
Каждый знал: ночь ничто не изменит,
Смятых крыл не расправит полет,
Никаких не рассеет сомнений,
От зари до зари проползет.
Может, кто-то кого-то задушит,
Пустит кто-нибудь пулю в висок,
Но ничто никогда не нарушит
Этой жизни размеренный ток.
Это было в Брюсселе, в Париже,
Может быть, и не здесь и не там.
Помню — серые, скользкие крыши
Ввысь ползли, к дождевым облакам.

1940.

ЧЕРНЫЙ ГОРОД [21]

В черном городе стали и угля
Серой пылью подернуты лица.
Труд, рабочие плечи сутуля,
Над убожеством жизни глумится.

Вечерами, у стынувшей печи,

Учит мать ненавидеть богатых,
Злобой детскую душу калечит,
Добиваясь найти виноватых.

В том — что сказки так рознятся с былью,

В том — что дети сегодня не ели,
В том — что харкает угольной пылью
Умирающий муж на постели.

Но весной, когда синие глуби

Открываются в пепельном небе,
Здесь, как всюду, мечтают и любят,
Забывая о стали и хлебе.

Шарлеруа, 1937

БЕРЛИН

Этот город, как гроб. Пахнут липы цветущие тленьем.
И июль, почему-то, на позднюю осень похож.
Здесь не справиться мне со своим одиноким волненьем,
Здесь не вырвать из мыслей сомнений зазубренный нож.
Там в далеких степях, где грохочут и рвутся гранаты,
Там, я знаю, решают предельное счастье мое,
Там сурово и стойко скуластые бьются солдаты,
Там спокойные руки уверенно держат ружье.
А у нас? День за днем неделя течет за неделей,
Беспокойные слухи ползут и мешают дышать.
Здесь обязаны мы для чужой и неведомой цели
Гнуть покорные спины, работать, терпеть и молчать.
А может мы сгорим в торжестве небывалой победы,
Мы растаем, как дым, и не вспомнят о нас никогда.
За свои ли грехи? За грехи ли отцов или дедов?
Мы, из жизни уйдя, по себе не оставим следа.
Но я верю, что ты, моя Русь, вознесешься высоко,
Что тебе не платить чужеземцу постыдную дань.
И тогда, запоздалою лаской, пусть ветер с востока,
Над могилой моей шелестя, заколышет бурьян.

Берлин, 1943

НА СМЕРТЬ ЕВГЕНИЯ ВАСИЛЬЕВИЧА АНИЧКОВА [22]