Путь усталости

Бессонница, пропели петухи,
Заплакал и затих грудной ребенок,
Рождаются неясные стихи
И мыслей строй вновь беспокойно звонок.
Обрывки споров, расставаний, встреч,[18]
Нелепый бред, — смесь вымысла и были.
Брожу по комнате. Не смею лечь.
Друзья? Их нет, они меня забыли.
Вернусь в прозрачный предосенний день,
Задолженный, в потертом старом платье,
У запертых родительских дверей
Остановлюсь, не в силах постучать я.
И только ты, о, ласковая мать,
Живущая моим беспутным счастьем,
Сумеешь все осмыслить, все понять,
С укором старческим и горестным участьем.

ВОЛК

Знаю, жить один не могу,
Как ушедший от стаи волк.
Сам себе и другим я лгу.
Но какой в этом смысл и толк?

Страшен лес городских домов

В мутный час, когда сходит ночь.
Сердце ждет человечьих слов
Тех, что могут еще помочь.

Но ушедшим, там клык — здесь нож.

Кто ушел, тот ушел навек.
Как со зверем и в этом схож
Возгордившийся человек!

Подступаю к стае, как вор,

Жду упорно призывный знак,
Кроет глаз тоскующих взор
Мой последний союзник — мрак.

Но поняв, что напрасно ждать,

Что бездушна лесная жуть,
Отступаю беззвучно вспять
И в обратный пускаюсь путь.

Чтоб, уйдя в полей тишину,

Всю одетую синевой,
Одиноко выть на луну,
Душу всю изливая в вой.

«Как прост уход, но как нелепо сложен…»

Как прост уход, но как нелепо сложен
Придуманный для смерти карнавал.
Настанет день, который всем положен,
Которого боялся ты и ждал.

И темный занавес существованья

Вдруг сдвинется, одевши в траур дверь,
И подойдет с последним целованьем
Людской толпы тебя травивший зверь.

Как воздух будет полон слов ненужных,

Как беззастенчива людская ложь,
И будет в окна рваться ветер южный,
На ветер родины так странно непохож.

Завесят зеркала, чтоб не двоилась

Фальшивых мин и жестов череда,
Быть может, в этом, только в этом милость
Оставшихся к ушедшим навсегда.

Счастливей тот, кто, пав на поле бранном,

В могиле братской встретит мирный сон,
Кого не замарает черной краской
Притворный чин мещанских похорон.

«Нет вблизи ни топота, ни гомона…»

Нет вблизи ни топота, ни гомона.
В детской навсегда потушен свет,
Но остался брошенным поломанный
Детский маленький велосипед.

Память дней, когда еще был папой я,

Мне была дана — и эта честь,
Но судьба помяла косолапая
Жизнь мою, как этих крыльев жесть.

Сколько было неуклюжей радости

В день, когда я подарил его,
Но теперь он здесь, в своей усталости,
И не ждет от жизни ничего.

Все суставы догрызает ржавчина,

Грязи больше некому отмыть.
Господи! Как дорого заплачено
За желание любимым быть.

Касабланка, 1959.

«Одиночество обычный жребий…»