Путешествие

В нем нет более красоты, которая останавливала взоры и звала возбужденные [души] к беззаботности и созерцанию. У него не осталось ничего, кроме Тигра, пересекающего его с запада на восток, /218/ подобного блестящему зеркалу меж двух его рамок или жемчужному ожерелью, покоящемуся меж двух грудей. Он приходит сюда пить и не чувствует жажды; он смотрится в блестящее, ничем не замутненное зеркало. Красота женщин его расцветает между его воздухом и его водами, и поэтому он наиболее известен, славен и описан изо всех городов. В нем вспыхивают страсти в тех случаях, когда Аллах их не сдерживает.

Среди его жителей трудно найти хотя бы одного, чье смирение не было бы притворным и чьей душе не было бы свойственно тщеславие и хвастовство. Они презирают иноземцев и по отношению ко всему, что не принадлежит им, проявляют презрение и высокомерие. Они считают не заслуживающими внимания предания и рассказы, исходящие не от них. Каждый из них в своей душе убежден, что весь свет ничтожен в сравнении с их городом. На всей обитаемой [части] земли они не почитают никакой другой страны, кроме своей, и убеждены также, что и для Аллаха нет другой страны и других поклоняющихся, кроме их.

Они надменно и высокомерно влачат полы своих одежд, но не отрекаются от неверного мнения ради божественной сущности, считая, что высшая слава и состоит в том, чтобы влачить свои одежды, и не думают о том, что, согласно известному хадису, они попадут в ад. Они употребляют в сделках друг с другом золотые обрезки, и нет среди них ни одного, кто бы дал Аллаху заем[280]. Они не отдадут в уплату ни одного динара иначе, чем через руки обманно взвешивающих. Этих людей почти невозможно превзойти во внешнем благочестии и скромности, но среди тех из них, которые взвешивают и измеряют, вы не найдете ни одного, который видел бы себе предостережение в суре «Обвешивающие»[281]. Они не находят в своих действиях ничего плохого. Говорят, что они — потомки Мадьянитов, люди пророка Шуайба[282]. Чужеземец не встречает у них никакого снисхождения; его обрекают на двойные расходы. Все жители [Багдада] относятся к нему не иначе, как с лицемерием, будто бы трясут дерево, стремясь получить пользу или выгоду. Кажется, что приверженность к этому скверному занятию является у них условием мира и доброго согласия. Недружественное отношение его сыновей как бы затмевает [прекрасную] природу их неба и их вод и уменьшает [веру] в слышанные здесь предания и увещания.

Но, прошу прощения, /219/ это не относится к их законоведам, занимающимся хадисами, и к их проповедникам, славословящим Аллаха и, конечно, стоящим на пути [праведных] увещеваний и напоминаний, с их упорством в объяснении и рассуждении, с их настойчивым [стремлением] предостеречь и внушить страх, с их сборищами, привлекающими в их пользу нечто из милости Аллаха всевышнего. А она может скостить многим их грехи, и набросить покров прощения на зло их деяний, и помешать слепому удару судьбы обрушиться на их жилища.

Однако с этими людьми они будто бы куют холодное железо и пытаются извлечь воду из камня. И почти не бывает дня из дней их собраний без выступления проповедника. И есть среди них столь счастливые [люди], которые проводят все свои дни в этих собраниях, совершая зикр[283]; так они следуют по пути благословения и долга.

Первым собранием, на котором мы присутствовали, было собрание шейха имама Ради ад-дина ал-Казвини, раиса шафиитов и законоведа медресе ан-Низамийа, обладавшего первенством в знании корней[284]. Мы вошли в собрание упомянутого медресе после полуденной молитвы, в пятницу 5 сафара [18 мая 1184 г.]. Он поднялся на кафедру, и чтецы Корана, находившиеся перед ним на возвышениях, устроенных для этого, начали чтение; они трогали и умиляли удивительными интонациями и напевом, волнующим и радостным. Затем имам-шейх начал речь и произнес проповедь, тихую и величавую. Из области религиозных наук он выбрал комментарии к Книге Аллаха, всемогущего и великого, и пересказал своими словами предание пророка его — да благословит его Аллах и приветствует! Затем к нему со всех сторон посыпался град вопросов. Он отвечал, но был краток, причем не медлил, а предупреждал их. Ему подавали множество записок, которые он собирал; он давал ответ на каждую из них и возвращал ее, пока не раздал все. Наступил вечер. Он сошел с кафедры, и все разошлись.