Путешествие Феди Карасика

К трусам Феди мама пришила изнутри тайник-кармашек, чтобы не потерял пятерку, которая предназначалась на железнодорожный билет. Федя сначала воспротивился: что-то в этой заплате на трусах было унизительное, жалкое, но мама настояла на своем. Пришлось подчиниться, а то еще раздумает и не пустит вообще никуда.

В руках Феди — портфель, обыкновенный школьный портфельчик, купленный после окончания пятого класса. Черный, еще новенький. В нем уместились белая майка, трусы, кружка, чтобы пить на пароходе чай-кипяток, много пряников домашнего печенья, пачка сахара, копченая колбаса и… бумага.

Бумагу — двадцать чистых листов, карандаш Федя положил в портфель, чтобы не видели родители. Зачем да почему, спросят. А Феде бумага может пригодиться: все-таки ехать долго, что услышишь, увидишь — можно записать. Все путешественники — и Миклухо- Маклай, и Амундсен, и даже Робинзон Крузо — вели дневники. Федя, конечно, понимает: он — не Миклухо-Маклай, он просто Карасик. Но все равно, бумага может пригодиться. Ну хотя бы и для другого: вдруг найдет вдохновение, и Федя напишет стихи про Волгу! Мало ли чего… Дома у Феди уже есть несколько стихотворений.

Начал он писать стихи весной, перед концом учебного года. А дело было так. Есть у них в 5 классе «А», вернее — теперь в 6 «А», Стаська Рыжий. Рыжим его прозвали потому, что он и на самом деле рыжий. Эдакий деловой парень. Фамилия его настоящая Забара. Посадили их в пятом классе за одну парту с Федей. И вот этот Рыжий и пошел, и пошел выдумывать! То фотоаппаратом хвастает и снимки показывает, то велосипедом… Отец у Стаськи — бухгалтер в колхозе, живут они в большом доме, у Стаськи даже комната своя: кровать, письменный стол. Этот вот самый Стаська, новый Федин дружок, как-то написал стихи, и эти стихи поместили в школьной стенгазете. Назывались они «Пастушок». Ну, про то, как пастушок пас коров, рифмы там такие были: лужок — рожок.

Обидно стало Феде: чего это Рыжий и фотографирует, и велосипед у него есть, и стихи сочинил! Пришел домой и тоже написал стихи. Но не про пастушка да про лужок, а про море и про бурю. У Феди были совсем другие рифмы: лес — небес — чудес.

… Чайки с криками носились,
Дико ветер бушевал!

То, что Федя не видел моря и бури, — это не беда, он же может и придумывать, сочинять.

Федины стихи про бурю тоже поместили в школьной стенной газете. С тех пор они со Стаськой и стали числиться в классе как штатные поэты. Они потом и вдвоем пробовали писать стихи, но вдвоем одно стихотворение писать трудней, получается, как у Крылова в басне про щуку, рака и лебедя.

Сейчас Федя стоит на пристани и думает о том, что жаль, не знает Стаська о его поездке на пароходе, вот бы от зависти лопнул. Федя и Стаська хоть и дружки, но Феде не нравится в Рыжем, что он всегда хвастает, хвастает: «Вот я, я, я…» А чего хвастать?.. Подумаешь великий человек!

Стаське Федя не смог сообщить о своем путешествии потому, что Стаськи дома не было, он уехал с матерью в Волгоград, в гости к своему дяде.

— Ну вот, кажется, и наш подходит, — сказал папа. Басовитый густой гудок оповестил пассажиров на пристани о прибытии парохода. Сразу снова все засуетились, Федя и его родители тоже придвинулись к трапу вместе с толпой. А когда пароход, пошлепав плицами колес, причалил к пристани и с него схлынула на берег лавина приехавших и тех, кто едет дальше, но торопятся на базар за помидорами, яйцами, курочками, Федю, папу и маму сначала притиснули к поручням трапа, потом увлекли на трап, в пролет парохода. По узким боковым коридорам бежали люди с мешками, чемоданами туда, где оставались незанятыми полки четвертого класса.

Федя и мама тоже побежали по коридору, потому что не бежать, оказывается, когда все бегут, нельзя. Отец куда-то пропал, толпа ли его оторвала и бросила в иную сторону или он где-то впереди — сказать было трудно.

Но вот и полки четвертого класса, самого дешевого, но самого веселого. «Словно общежитие», — мелькнуло в голове Феди. Он бывал не раз в школьном интернате, где жили ребята, чьи родители работают в хуторах, в степи. Только там — кровати, много кроватей и тумбочек, а здесь — в два этажа деревянные полки, на которых можно сидеть, лежать.

— Федя! Поля! — услышал Федя голос отца. — Идите сюда!

Отец сидел на нижней полке и махал руками. Значит, он прорвался и вот успел занять место. Федя знает, что батя у него — человек сноровистый, не то что мама или он — Федя. Федя весь в маму в этом смысле: стеснительный, «языком боится повернуть». Так его иногда характеризует отец, пытаясь разжечь в нем самолюбие.

В «общежитии» было темно, хотя на улице солнечный день сверкал всеми красками. Ровный, широкий квадрат открытых дверей-ворот на корму, ту самую корму, от которой так старалась уберечь Федю мама, напоминал о том, что на улице не ночь, не вечер, а светлый день.

Мама с тревогой погаядывала в проем на корму: слишком эта корма оказалась близко от места, где будет ехать сын.

— Ты, Феденька, не ходи по пароходу, — умоляюще попросила она.