Путешествие идиота

Поэтому все наши, кого Кеони на Йорке насобирал, только и делали, что спали, напивались да в карты играли. А когда надоедало, по этим самым трем коридорам бродили, или друг к дружке цеплялись. Еще было развлечение — драки с командой устраивать. Потому что народ собрался — оторви да выбрось. Прямо сказать — поганый народ. Ни с кем из них мне разговаривать не хотелось. Совсем не о чем было. Они только и спрашивали у меня: «Выпить е?» Или еще: «Есть чем закинуться?» Это когда трезвые или с похмелья. А в остальное время норовили ухватить за грудки и орать про то, как они кровь на всех фронтах проливали, пока я за их спиной жировал. В общем, люди они все были странные, хоть и пилоты. Братьями, как Алекса или Наиля, мне их называть почему-то не хотелось. Вот не лежала к ним душа и баста. И еще они так и норовили в мой пенал залезть. Наверное, думали, что я там «дурь» прячу. Поэтому я от них старался держаться подальше. Сначала уходил в судовую библиотеку. Листал старые журналы да пару затрепанных книг. Больше там ничего и не было. Потом некоторые из наших навострились там попойки устраивать. Их кок с камбуза гонять начал, вот они сюда и перебрались. А я их пойло пить не любил, хотя мне и предлагали. Уж больно оно вонючим было. А закусывали они, как правило, моими продуктами. Теми, что я с собой привез. Поначалу спрашивали у меня, а потом привыкли и сами брали, кому что надо. Я и не возражал. Мне не жалко. Какие-никакие, а все же это мои товарищи. Моя команда. И мне с ними скоро летать. А за продукты меня часто к выпивке звали. «Слышь, малахольный, иди дерни», — так они говорили. Но я вежливо отказывался.

Когда они напивались, то начинали хвастаться. Рыжий Милан, тот, что вечно небрит и с красными глазами, стучал кулаком по столу и кричал, что он на Форварде в первой волне летал. На орбитальном бомбере, в «Гремящих ангелах». И без всякого сопровождения. А наполовину лысый Борислав с обвисшими щеками его перебивал и кричал, что двадцать лет, как один день, на скоростных «Миражах» отпахал и даже дважды катапультировался. Но Милану казалось, что его Форвард круче. А Файвел ему говорил, что он «фуфел». Потому как никакого сопровождения на этом Форварде и не требовалось, потому как у тамошних повстанцев не то что боевой авиации — челноков не было. А Милан злился и еще сильнее по столу стучал. Пока чего-нибудь с него не ронял. Если это что-то оказывалось недопитой бутылкой, то остальные начинали Милана бить. А Борислав за него вступался. И начиналась свалка. Тогда я потихоньку уходил. Потому что в таких свалках норовят бить не тех, кто ближе, а тех, кто ни при чем и в стороне стоит. Типа меня. А затем прибегали несколько матросов вместе с боцманом, или с пассажирским кондуктором, и начинали всех «гасить». И потом уволакивать отсыпаться в кубрик. И кто-нибудь обязательно при этом кричал «наших бьют». И тогда те, кто не спал, вставали, закатывали рукава, шли в библиотеку и тоже с матросами бились. Ну и те в долгу не оставались. Потому как трезвые были, да еще и с обрезиненными жгутами в руках, теми, которыми в трюмах груз обвязывают. Они этими жгутами страсть как больно дрались. И когда драка в коридор выкатывалась, кто-нибудь из матросов тоже кричал «наших бьют». Тогда и к ним тоже подходила подмога. Иногда мне казалось, что все эти матросы только и ждут, когда в библиотеке кто-то напьется и буянить начнет. И они специально в кубрике собираются и дожидаются, когда можно будет кости поразмять. И «пижонам этим», то есть нам, «хари начистить».

Не любят они летчиков. Пусть даже таких, как мы. Наверное, скучно им на своем корыте. С утра до вечера — или на вахте, голые серые переборки да тусклое освещение, или в кубрике дрыхнешь, а в перерывах офицеры авралами достают. И так месяцами. Какие уж тут развлечения. Я их понимаю. И они меня тоже. Потому что как-то раз, когда драка была, они меня заодно со всеми хотели побить, хотя я и в стороне стоял. Ну и, как всегда, я стал железным. Я даже стал привыкать: чуть что — сразу становлюсь непробиваемым. Наверное, это мой голос внутренний старается. Я и не против. Я даже с удовольствием.

Так они на меня однажды бросились, ну а я их по всему коридору разбросал. И подмогу их тоже. И другую подмогу. И наших, тех, что мне помогать кинулись, но в полутьме не разобрали, кто где, — тоже раскидал. В общем, никого больше не осталось, и я на камбуз пошел. На обед. И с тех пор меня матросы понимать стали. Где бы кто ни дрался, меня уважали и не трогали. Да и капитан им сказал, мистер Тросси, чтобы не лезли ко мне. «Убью, — сказал, — сукины дети, ежели кто к этому чокнутому сунется. У меня и так работать некому, а он полкоманды в лазарет уложил. Так что не дай бог кому — сразу придушу». Очень строгий у нас был капитан. С большими усами, в несвежей белой тужурке и мятой фуражке с лакированным козырьком. Сразу видно — старый космический волк. Его за глаза так и звали — «Волк».