Путешествие ко святым местам в 1830 году

Полный священных дум, я выходил из пещеры и, скитаясь вокруг по мрачным переходам, подымался на Голгофу, тускло освещенную во всеобщем мраке. Один, в обширном и пустынном Храме, искал я во впечатлениях местности – самых событий и, наполняя все святилище памятью страданий Христовых, старался в темноте оного потерять из виду стены, заменить в мыслях Голгофу первобытным холмом и преобразить великолепный собор в уединенный, загородный сад Иосифа, с одинокою скалою посреди его олив на месте часовни Гроба. До усталости блуждал я, пресыщая душу великим минувшим, везде жаждущий звуков, видений, приглядываясь к таинственному мраку, прислушиваясь к самому безмолвию ночи, которая тяжело лежала на утомленной братии… и ничто не нарушало многоглагольной сердцу тишины Храма. Только изредка бледный инок, какой-либо из трех религий, медленною, неслышною стопою скользил по мраморному помосту, чтобы сонною рукою поправить лампады над Святым Гробом, и в черной длинной мантии, как призрак, пропадал в тесном отверстии могильной скалы.

Наступил Великий четверг, и начались торжества высокие, поражающие великолепием в странах православных и, к стыду христианства, чуждые благоговения на месте священных событий. Память божественного страдальца, в чью славу они учреждены, и самое пребывание на поприще его страсти приводили в ужас потрясенную душу при виде горького, позорного борения святыни с нечестием и фанатизмом мусульман.

Еще накануне, в память раскаявшейся Марии, возлившей миро на главу Спасителя и тем помазавшей его на вольную страсть, один из архиереев и все священники и послушники Храма сподобились общего елеосвящения, готовясь на тяжкий подвиг последних дней Страстной недели. Трогательно было видеть в алтаре все духовенство, соборующее друг друга при чтении псалмов и семи Евангелий и с братским поцелуем передающее по чину священный елей, доколе самые поклонники приняли сие помазание, как причастники жизни вечной.

Под открытым небом совершилось на другой день празднество умовения ног, не на том месте, где омывал их Спаситель; ибо церковь Тайной вечери на Сионе в руках неверных. Вне Храма Воскресения, в соседнем ему приделе Марии Магдалины, служил обедню епископ Лидды и оттоле, сквозь несметную толпу христиан и мусульман, пробился с двенадцатью священниками на высокое крыльцо малой церкви Св. Елены, снаружи пристроенной к Голгофе{63}. Террасы патриархии и монастыря Авраама, и соседний минарет Омара, площадка пред Святыми вратами и противолежащие ей развалины были усеяны зрителями. На вершине крыльца епископ снял с себя омофор, сохранив, однако же, саккос, и, накинув на плечи лентион, стал умывать ноги священникам, сидящим с обеих сторон по ступеням. Не читал Евангелия диакон, но его бы и не было слышно; по страху буйной черни поспешно совершился обряд сей, и водою умовения окроплен был народ, скоро рассеявшийся.

Вышедши нарочно из Храма, чтобы быть свидетелем торжества, я не хотел вновь заключиться, не посетив в сей первый день страсти Гефсиманского сада, где так горько она началась, и с одним из латинских иноков, Плацидием, вышел крестного стезею из Иерусалима для молитвы в тени древних олив за потоком Кедронским. И там нашли мы следы поругания на месте предания Христова и, встреченные дикими воплями жен арабских во вратах Святого Града, грустно размышляли о бедственном положении его святыни.

Но меня ожидала еще одна торжественная минута, чуждая земного и свыше всех, которые когда-либо потрясали и потрясут мою душу. Была полночь; все спало в Храме, погруженном в мрак и тишину. Несколько священников молились на Голгофе; один за другим подходили они к страшному престолу, воздвигнутому над самым местом распятия; один за другим читали они Евангелия страсти на поприще страсти. Я слышал на сладком языке Иоанна утешительные речи прощающегося друга, с вечери тайной идущего предстать Отцу на то лобное место, на котором мы с трепетом стояли! Менее отрадные, более страшные Евангелия, следовали одно другому, возрастающим ужасом потрясая душу, оцепеневшую для молитвы. К мрамору приникнув челом, не смея и не в силах развлекать себя от страшных дум, я за восемнадцать веков воображал сию самую Голгофу: клики иудеев, слезы Матери и божественное терпение неисповедимого родом Страдальца. Уже Он пал под крестом, уже разделены Его одежды, Он увенчан тернием, Он напоен желчью; вот простирают Его на древо, слышится стук – то нечестивые гвозди! возносится, вознесся крест… «совершишася!» – земля дрожит, распадаются камни… и трещины расступившейся Голгофы коснулась рука моя! Какое мгновение, какая ночь! Сия трещина осталась в сердце камня горьким упреком для сердец остывших, с которых стерлись следы божественной страсти, уцелевшие в утесе. Но сия высокая минута была последнею истинного благоговения в Храме, и много сожалел я впоследствии, что не окончил говения в Великий четверг вместе с братиею на Голгофе, ибо горесть и негодование взволновали дух мой на тех местах, где пламенно желал я обрести покой.

Великая Пятница