Путешествие ко святым местам в 1830 году

Но когда полная луна подымалась из Азии на вершину горы Исполина и оттоле еще выше на синее, летнее небо, чтобы поструиться в серебре Воспорском, какая чудная картина пробуждалась из вечернего сумрака на земле и на водах, какие дивные звуки по ним пробегали: то одинокий плеск скользящей ладьи обличал ее еще за оградой скал, доколе не являлась она на тихих водах; то слышался говор многих пловцов, отчаливающих в полусвете месяца от берега Европы, увенчанного башнями и кипарисами; но быстрые их весла рассекали не одни лишь струи, – они легкими ударами разбивали на них роскошные палаты, которые похитило зеркало моря у соседних берегов, и смело набегала ладья на подводные огни, горевшие в окнах влажного города.

И земной Буюк-дере оживлялся тем же благотворным влиянием месяца. Все именитые франки, по примеру посланников избравшие его летним приютом, весело прогуливались в лунной прохладе ночи по широкой набережной, вдоль коей выстроен амфитеатром городок сей у подошвы гор, цветущих садами. Во многих домах раздавалась музыка, и ее приходила слушать под окна шумная толпа, затевая иногда веселые пляски. Какая-то общая гармония соединяла людей и природу в сии беспечные минуты, тихим упоением волнуя сердце не сильнее серебряной струи Воспора, замирающей в сладостном трепете моря. И посреди сей усыпительной неги мыслей и чувств одна только песнь от времени до времени потрясала сердце и, как девятый, неодолимый вал, стремила его на родимый берег из-под роскоши чуждого неба, от радостей не своей земли. С корабля русского неслась сия песнь, о русской Волге она звучала, и смятенный Воспор, услышав заветное имя реки, тщетно помавал своими кораблями и тщетно ударял об утесы свои морские волны, чтобы хотя на миг затмить царственную мать сию перед одним из скитающихся ее сынов.

Так провел я десять приятных дней в Буюк-дере, отдыхая от долгого пути с невыразимым чувством радости о совершении обета и скором возвращении на родину, которое зависело от первого южного ветра. Накануне отъезда мне удалось еще раз видеть султана, ибо он проводил лето в соседнем дворце Ферапии, на берегу Воспора, и любил иногда посещать по пятницам мечеть Буюк-дере, чтобы показываться франкам. В длинной позлащенной ладье причалил он к пристани, где ожидала его многочисленная свита. Он сел на статного жеребца, украшенного богатым вальтрапом и бриллиантовой уздой, и медленно поехал между двумя рядами своей стражи, уставленной до самой мечети. Одежда его была странного покроя: казачьи шаровары и куртка, с генеральским шитьем на воротнике и двумя алмазными на груди знаками, сапоги с золотыми шпорами, сверх всего кавалерийский плащ с шитьем и богатой застежкой, и на голове драгоценная ермолка. Но я уже не застал на лице его следов прежней глубокой печали; напротив того, он был весел и улыбался.

По краткой молитве султан возвратился тем же порядком. Садясь опять в ладью свою, велел он подплыть ближе к русскому фрегату «Княгиня Лович», для получения военной почести, ибо прежде, следуя слишком в дальнем от него расстоянии, не был приветствован пушечными выстрелами и тем огорчился. На сей раз вполне удовлетворилось его кичливое сердце: все матросы устремились на палубу и реи, и двадцать один выстрел почтили в нем царственную особу; тогда обратился он к Ферапии, и постепенно удаляющийся гул прибрежных орудий возвестил Воспору, что по водам его плывет «благолепный король Мекки и Медины и защититель святого Иерусалима, Владыка пространнейших областей в Европе и Азии, на Белом и Черном море, светлейший, державнейший и великий император, султан сын султанов, и король сын королей, султан Махмуд-Хан, сын султана Абдул-Гамид-Хана».

Наконец подул желанный ветер, который редок в летнее время на Воспоре, всегда освежаемом в знойные дни ветром северным с Черного моря, и я сел на корабль генуэзский, «Салвадор», ближе других стоявший к берегу. Рассеянные мачты судов уже чернели вдали перед нами, и радостно пустились мы на сие морское ристалище, горя соревнованием оставить их всех за собой, как будто бы одна и та же драгоценная пальма – отчизна – ожидала и кормчих и меня у берега. Но на вторую ночь, когда уже сквозь сумрак увидели мы в стороне Змеиный остров, знаменующий устье Дуная, внезапная буря возмутила море.