Путешествие по Средней Азии

сильно напоминает замок Нигаристан, который находится вблизи городских ворот

(Шимран) Тегерана. Зиму проводят в городе; но и здесь его узбекское

величество предпочитает разбитую внутри стен легкую юрту, что, впрочем, не

лишено вкуса, так как изготовленное из белоснежного войлока жилище, в

середине которого пылает приветливый огонь, не только столь же тепло, как и

любое каменное строение, но и таит, кроме того, в себе нечто особо

привлекательное, производя менее мрачное впечатление, чем лишенные окон

глинобитные построй-ки Туркестана.

Относительно моего дальнейшего пребывания в Хиве я дол-жен заметить,

что как всем моим коллегам-хаджи, так и мне жилось превосходно благодаря

операциям с благословениями и раздачей святого дыхания. Этот божественный

товар позволил мне накопить здесь около 15 золотых дукатов. Хивинский узбек

скромен и неотесан, но являет собой прекраснейший характер в Средней Азии, и

я мог бы назвать свое пребывание здесь наиприятнейшим, если бы мне немножко

не повредило сопер-ничество между мехтером и Шюкрулла-баем. Первый все время

пытался навредить мне из-за враждебности к моему покро-вителю, и, так как он

не мог сомневаться в том, что я турок, он начал внушать хану, что я только

притворяюсь дервишем и, наверное, прислан султаном в Бухару с секретной

миссией. Я был осведомлен о ходе интриг и потому нисколько не удивился,

когда вскоре после аудиенции получил второе приглашение от хана. Было очень

жарко, я досадовал, что нарушают мой покой, но особенно было неприятно

проходить через крепостную площадь, где должны были казнить пленных,

приведенных из похода *[106] *против човдуров. Хан, пребывавший в обществе

своих при-ближенных, сказал мне, что он слышал, будто я сведущ и в светских

науках и обладаю цветистым инша (стилем); не мог бы я написать ему несколько

строк, как принято в Стамбуле, он охотно взглянул бы на них. Я знал, что это

вызвано наущением мехтера, который пользовался репутацией хорошего

каллиграфа и расспрашивал обо мне хаджи. Итак, я взял предложенные мне

письменные принадлежности и написал следующее: "Величест-венный,

могущественный, грозный государь и повелитель! Осы-панный твоими царскими

милостями беднейший и нижайший слуга, помня, что "все искусно пишущие -

дураки" (арабская поговорка), до сего дня мало занимался упражнениями в

кал-лиграфии, и, только памятуя о том, что "всякая ошибка, по-нравившаяся

государю, есть добродетель" (персидская поговор-ка), осмелился он подать

верноподданнейше эти строки".

Головокружительная высокопарность титулований, которые обычно

употребляются в Константинополе, очень понравились хану, а мехтер был

слишком глуп, чтобы понять мой намек. Мне предложили сесть, и, после того

как мне подали хлеб и чай, хан пригласил меня на беседу, которая велась

сегодня исключительно о политике. Чтобы оставаться верным своей роли

дервиша, я заставлял хана буквально выжимать из меня каждую фразу. Мехтер

следил за каждым моим словом, чтобы удостовериться в своих догадках, но

когда, наконец, все его старания не увен-чались успехом, хан снова милостиво

отпустил меня и сказал, чтобы я взял у казначея деньги на ежедневные

расходы.

Я ответил, что не знаю, где он живет, поэтому мне дали в провожатые

ясаула, который, кроме того, должен был вы-полнить и другие приказы; я с

ужасом вспоминаю сцены, при которых присутствовал. На наружном дворе я

увидел около 300 пленных човдуров; в лохмотьях, измученные многодневным

страхом смерти и голодом, они выглядели так, словно встали из могилы. Их уже

разделили на две группы: на тех, кто не достиг 40 лет и кого еще можно было

продать в рабство или подарить, и тех, кто по положению или по возрасту

считался аксакалом (седобородым) или предводителем рода и кто должен был

понести наказание, объявленное ханом. Первых по 10-15 чело-век, скованных

друг с другом, уводили прочь, остальные терпе-ливо ожидали исполнения

вынесенного им приговора и казались смирными овцами в руках палачей. В то

время как нескольких пленных уводили на виселицу или на плаху, я увидел

совсем рядом, что восемь стариков по знаку палача легли на землю лицом

кверху. Им связали руки и ноги, и палач выкалывал всем подряд оба глаза,

становясь каждому коленом на грудь и после каждой операции вытирая

окровавленный нож о белую бороду ослепленного старца. Какая это жестокая

была сцена, когда после ужасного акта жертвы, освобожденные от веревок,

хотели встать, ощупью помогая себе руками! Некоторые стукались головами,

многие бессильно падали на землю, испуская глухие *[107] *стоны;

воспоминание об этом, пока я жив, будет приводить меня в дрожь.

Читатель содрогнется, читая эти строки, но мы должны заметить, что эта

жестокость была возмездием за не менее варварский акт, который човдуры

совершили прошлой зимой над одним узбекским караваном. Богатый караван в