Путешествие в Армению

С той поры, как рожден на свет, мне спасенья в молитвах нет.
И пускай священник зовет — сворочу, не пойду вослед.
А красавица поглядит — славословлю и шлю привет.
У колен ее — мой алтарь, я грудям ее дал обет.
Или в другом четверостишии:
Из дома выйди своего, как солнце из-за туч.
Сияй для взора моего, как саблевидный луч.
Святых отцов и то с пути глаза б твои свели:
Из дома отчего уйти готов, пропасть вдали[47]

.

Есть у Кучака разные афоризмы и грустные песни об армянских пандухтах-эмигрантах, о тех, кто переселялся в дальние страны. Песни последних обычно называются «Крунк», что значит «перелетный журавль».

В эпоху Наапета Кучака открывается драматическая глава в армянской истории — жизнь на чужбине. Потеряв надежду увидеть свободной свою страну, которую султанская Турция и шахская Персия превратили в арену постоянных войн, многие люди уезжали куда глаза глядят, на Запад, на Восток, в Индию. Так начался непрерывный отток крови.

Как бы обрывается прекрасная поэтическая легенда. В следующем веке упоминаются некоторые имена историков, но история, по существу, кончилась. Меняется и характер поэзии. Чтобы заработать себе на хлеб, поэты покидают монастыри и выходят на дорогу с барабанами-доолами и флейтой-зурной, воскрешая древнюю традицию народных армянских певцов — гусанов, рапсодов. Но их теперь называют ашуги — влюбленные поэты-музыканты. Одним из первых ашугов был монах и иконописец Нангас. Упоминают также Степаноса, которому приписывают несколько хороших любовных песен, и позже Лукана, много странствовавшего и образованного армянина, писаря Ибрагим-паши в Египте.

Лучшим из лучших певцов-ашугов был Арутюн Саядян. Став в юности ашугом, он принял псевдоним Саят-Нова. Его ставят в один ряд с великими арабскими и персидскими лириками. Стихи Саят-Новы — это грустные, любовные песни. Он жил довольно долго — 83 года (1712–1795), принимал участие в праздниках, поэтических состязаниях и всегда выходил победителем. Его не мог превзойти никто.

Он сочинял песни на армянском, грузинском, азербайджанском языках, и на Кавказе все считают его своим национальным поэтом.

Юным пригласил его к своему двору грузинский царь Ираклий II и сделал главным певцом. Но Саят-Нова влюбился в царскую дочь или в какую-то другую принцессу и удалился в армянский монастырь. Благоволивший к нему царь сделал его епископом, что не мешало поэту при желании скидывать рясу и, надев старое светское платье, идти куда-нибудь петь. Так поступил он, будучи уже стариком, когда узнал, что появился молодой певец, готовый превзойти его в славе. На состязании Саят-Нова победил его и до самой смерти сохранял титул первого певца. Саят-Нова был убит персами при захвате и полном разорении Тбилиси войсками шаха Ага Махмеда в 1795 г. У армянской церкви, где погиб поэт, поставлен памятник, на котором высечены его стихи:

Не всем мой ключ гремучий пить: особый вкус ручьев моих!
Не всем мои писанья чтить: особый смысл у слов моих!
Не верь: меня легко свалить! Гранита твердь основ моих![48]

Исследователи творчества Саят-Новы единогласно утверждают, что он неповторим в своих стихах, которые были одновременно и песнями; богатыми красками с бесчисленными оттенками умел он живописать несчастную любовь, душевные страдания, находя все новые комбинации поэтических чувств, чтобы выразить и рассеять свои собственные любовные муки. Описания его экзотичны; он использует имена, слова, краски других стран. Его четверостишия — маленькие коврики, где с восточной фантазией вышиты картины, радующие глаз красотой, а слух — удивительной музыкальностью.

Язык хорошего ашуга сродни языку соловья. Когда ему приходит охота петь, для него перестают существовать султаны, палачи, судьи, законы, запреты. Он свободно творит, никого не боится, ни в ком не нуждается, готов всех спасти от любого зла и даже воскресить мертвых. Только Саят-Нову, когда его настигла беда, никакой соловей в мире уже не мог спасти.

Он говорит о тайнах своего искусства:

Художники со всей вселенной пускай сберутся вкруг меня, Индийский резчик пусть рассмотрит узоры, тонкость оценя. Любуйтесь яхонтом, рубином, игрой их тайного огня.

Заворожат вас шелк, и бархат, и златоткань, к себе маня. Искусно убрана, с уменьем — не сыщешь худа — кладь моя[49].

При переводе пропадает самое главное — волшебная музыка его песен. При некотором воображении можно лишь представить, сколько драгоценных даров везут со всех концов света караваны его стихов.