Путешествие в Сибирь 1845—1849

Из этого не совсем эстетического описания ты можешь заключить, что даже и в северной части Томской губернии находишься все еще вне пределов цивилизации. У самоедского населения страны никогда не найдешь хоть несколько сносного приюта. Приводилось поневоле провести ночь в самоедской юрте — я всегда взбирался на печь, обыкновенно же останавливался в таких русских деревнях, в которых можно было встретить самоедов или в самой деревне, или в ее окрестностях. У русских сибиряков жилище всегда чисто и опрятно, одна беда — так холодно, что без шубы не обойдешься. Могут быть, конечно, исключения, но мне по крайней мере ни разу не привелось даже и в городах пожить в комнате с двойным полом, со стенами, в которые не продувало бы, и с окнами, в которых не было бы разбитых стекол. Все чаще попадал я в дома, построенные из гнилых барочных досок. Именно такого-то рода были и обе главные мои квартиры между Нарымом и Томском. В одной из них, а именно в деревне Тогур, я провел Рождество в ужаснейшей борьбе с холодом и вдобавок еще без ветчины, без соленой рыбы, без елки, подарков и поздравлений. Я беседовал ежедневно с одним самоедом из лесной стороны, человеком необыкновенно веселым, добродушным, говорливым и, сверх того, докою на все. Он уверял меня, что умеет и тесать, и ковать, и класть каменные стены, и плотничать, что мастер делать стрелы и копья, и даже богов и людей. По-своему он был и филолог, потому что мог объясняться на четырех из семидесяти семи языков, существующих, по его мнению, в мире. И по естествоведению он обнаружил столько сведений, что имел бы полное право занять место в Академии наук, которая, по предсказанию Булгарина, будет некогда учреждена в Обдорске. Не менее был он сведущ и в медицине, потому что знал врачебные действия трута, можжевельника и «дорогой травы» (сассапарили), что во время пользования лекарствами надобно воздерживаться от употребления медвежьего мяса. В довершение всего этого мой самоед был еще в высшей степени честный и добросовестный человек. Только относительно его христианских понятий не могу я ничего сказать особенно достохвального. Когда я однажды спросил этого высокоученого мужа, что будет, по его мнению, с человеком по смерти, он отвечал мне положительно: «То же, что и с собакой — будет лежать, где лежит, и гнить, где гниет». На вопрос же, не продолжится ли существование души и по смерти, он ответил коротким: «Пойди посмотри — и узнаешь». Он почитал грехом приносить жертвы богам, созданным рукой человека, а между тем сам делал их, и это, кажется, нисколько не тревожило его совести. Жену свою, по собственному его признанию, он украл, но, как полагает, загладил этот грех тем, что пожертвовал священнику десятую часть калыма, живет с ней хорошо, редко бьет, позволяет ей курить табак и никогда не напивался пьяным без того, чтобы не напоить и свою старуху. С этим-то человеком я провел все святки довольно весело и с существенной пользой для ученой цели моего путешествия.

Масленицу я провел довольно неприятно в деревне Молчановой, где меня поместили в верхнем этаже обыкновенного кабака. Здесь в продолжение всей разгульной недели я ни днем, ни ночью не имел ни на минуту покоя от шумливых пьяниц. Молчанова — небольшая деревня, окрестная сторона бедна и редко заселена самоедами, но, несмотря на то, продажа вина производилась в таких огромных размерах, что кабак в один день масленицы выручил почти 1800 рублей. По этому можно составить себе понятие о пьянстве в Сибири. Оно распространено до такой степени, что здесь почти уже и не стыдятся его. «Все мы грешные», — обыкновенно отвечает сибиряк на вопрос о трезвости кого бы то ни было. Даже молодым девушкам не ставят в порок, если они подгуляют в праздничное время, но если девушка пьет и по будням, редко найдет она мужа, если не поможет богатство. Замужние же пьют почти все без исключения. Уже и это доказывает неосновательность мнения, будто сибиряки нравственнее и образованнее настоящих русских. Правда, что в Сибири крестьянин сам бреется, курит трубку, любит щеголять в сюртуке, говорит красно, не верит в домовых и леших, чуждается всякого сектаторства, и т.д., зато русский благороднее, честнее, откровеннее и смышленее. В России крестьянин, умеющий читать и писать, совсем уже не редкость, а в Сибири встречаешь даже и купцов, едва умеющих подписать свое имя. По этому самому и ссыльные, гораздо более образованные, пользуются здесь некоторым уважением за так называемое «мастерство», да и они сами считают себя людьми породы гораздо высшей, чем туземцы. Всего более отличается сибиряк от настоящего русского страстью жить широко и роскошно. Это происходит не от того, чтобы русский любил копить деньгу, но он, по пословице, любит протягивать ножки по одежке, сибиряк же славится способностью жить не по средствам. В городах блестящий экипаж нередко составляет все его движимое и недвижимое имущество, а в деревнях зачастую один только самовар.