Путешествие в Сибирь 1845—1849

Наконец я снова дышу воздухом Енисейска, но дышу гораздо труднее прежнего. Горловые и грудные недуги, приобретенные под туруханским небом, развиваются под енисейским как нельзя лучше, может быть, вследствие самой природы их, а может быть, и от содействия суровости климата, плохого жилья и чрезмерных занятий. Я питаю, впрочем, твердую надежду, что минусинское солнце поправит мое здоровье и снова оживит истощенные силы; скверно только то, что в настоящее время года добраться до Минусинска нелегко. Дороги уже и здесь стали портиться, каковы же они в Минусинском округе! Во всяком случае я почитаю, однако ж, обязанностью выбраться из Енисейска все-таки зимним путем, потому что иначе не буду иметь никакой возможности исполнить данное мне поручение в предписанный срок. Кроме того, язык енисейских остяков собственно и не входит в круг моих исследований: он составляет особую семью, сильно уклоняющуюся от финско-самоедских языков. Для полного изучения его свойств и отношений к другим языкам потребны не месяцы, а годы; для краткого же этимологического обзора достаточно и собранных мною материалов; требовать от меня большего было бы несправедливо, тем паче что язык енисейских остяков, сверх всякого чаяния, нисколько не самоедского происхождения. Поэтому я оставляю его и отныне посвящаю все свое время только языкам самоедским. По той же причине меня не задержит и койбальский язык, который теперь не более как татарское наречие, но прежде, вероятно, составлял отрасль языка енисейских остяков. Зато постараюсь как можно подробнее изучить языки карагасский, калмаженильский и сойотский, если только они еще уцелели. С карагайским без знания монгольского языка, вероятно, мне не справиться. Сверх того, так как в течение немногих остающихся мне месяцев, может быть, я и не успею покончить всех этих работ, то и осмеливаюсь спросить, чего я должен ожидать в таком случае.

Недавно я отправил к вам из Назимовой письмо и краткий отчет. С того времени жизнь моя шла весьма однообразно. Три недели мерз я в Назимовой, потом поехал в Анциферову, нашел там хорошее помещение, но ни одного остяка — все отправились в Енисейск. Я последовал за ними и десять дней сряду сидел с одним из них, не принимая ни малейшего участия в увеселениях города, в котором шампанское льется рекой.

О спутнике моем, кроме неприятного, я ничего не могу сообщить вам. С прошлого лета он страдает разными недугами и потому уехал в Енисейск с тем, чтобы в ожидании моего прибытия туда попользоваться советами врачей. Но отсутствие в Енисейске искусных врачей и недостаток врачебных средств принудили его ехать далее в Красноярск, из которого я недавно и получил от него письмо: он жалуется на усиление болезни и думает оставить и Красноярск. Не обозначая, куда отсюда поедет, он обещается, однако ж, в скором времени дать знать о себе. Впрочем, кажется, он не унывает. Тем не менее я не могу не беспокоиться за него. Теперь он, вероятно, ждет меня в Ачинске, что как нельзя кстати, потому что я решил не делать огромного крюка на Красноярск, а ехать в Минусинск прямо через Ачинск.

Мне крайне жаль, что на этот раз не могу послать вам что-нибудь занимательнее прилагаемого при сем тощего донесения. В голове бродит множество такого, что бы хотелось передать вам, но у меня недостает необходимого для этого — душевного спокойствия.

Со временем, может быть, сообщу несколько заметок о Енисее, но пускаться в этнографические подробности не буду, потому что во время путешествия к Толстому Носу у меня набралось столько материалов, что их никак не втиснешь в узкие рамки путевого отчета.

VI

Лектору Коллану. Енисейск, 22 марта (3 апреля) 1847 г.