Путешествие вокруг моего черепа

После обеда мы с Цини прогуливаемся по Грабен. Он впервые в Вене (и вообще за границей), поэтому полон возбуждения, которое пытается скрыть, призвав на помощь всю свою благовоспитанность; с рвением истового пятиклассника, освоившего премудрости тригонометрии, тщится он вычислить высоту собора св. Стефана. Цини ухитряется мгновенно сориентироваться в городе и уже сейчас гораздо лучше меня читает карту Вены, подобно чутко принюхивающемуся щенку из романа Джека Лондона, обнаруживает здания, о которых прежде никогда не слыхивал, и помнит даже о том, что происходило в жизни его отца, а не только в его собственной. Его явно неприятно задевает, когда во время нашей увлекательной прогулки первооткрывателей ему вдруг приходится остановиться.

– В чем дело, папа?

– Ничего, сынок, просто я должен чуть передохнуть. Не говори маме, знаешь ведь, последнее время на меня иногда нападает слабость. Сейчас пройдет.

Тяжело дыша, я прислоняюсь к афишному столбу, стараюсь делать глубокие, равномерные вдохи, с ужасом думая, что надо во что бы то ни стало избежать обморока; терпеть не могу публичных, а тем более уличных демонстраций. Приступ и в самом деле проходит. Взбодрившись, я тотчас трогаюсь с места и поспешно перевожу разговор на другое. Цини радуется, что мы продолжаем путь Стэнли в дебрях Вены.

Вечером мы отправляемся в одно занятное кабаре, где демонстрируют оригинальную жаргонную программу под названием «Соня на плюшевом диване». Хозяйка заведения – одаренная девица-еврейка, изгнанная из гитлеровской Германии, – настойчиво и продуманно, с поразительным чувством стиля и единства, теперь влачит здесь… о нет, не существование, а нечто такое, что является слиянием ее жизни с искусством. Вся окружающая обстановка подогнана сознательно и намеренно: душное подвальное помещение, дурно пахнущие декорации, неудобные столики, тошнотворные напитки и преотвратный кофе. С помощью этих деталей Соня явно желает что-то подчеркнуть. Напарник ее – высоченный мужчина с усиками, этакий левантийский торговец, по нему сразу видно, что живет он на какие-то другие источники дохода. Используя волшебный фонарь, он проецирует на экран примитивные иллюстрации к тексту, которые в буквальном смысле слова и изображают самый текст: слезы, которые насквозь пробивают пол, и большущий камень, который сваливается с души героя. Программа вроде бы и чепуховая, но вместе с тем интеллектуальная, есть в ней нечто невероятно талантливое, превосходное и наряду с этим некая неуловимая вульгарность. Под стать программе и сама Соня: маленькая, хрупкая, с болезненной худобой и чуть ли не прозрачной, податливой к веснушкам кожей, огромные карие глаза ее странно горят, как у лемуров. Язвительные губы, подобно двум алым змеям, пускаются в какую-то курьезную пляску: Соня поет о «мамеле» и «драмеле», то бишь о соблазненной девственнице. В исполнение она вкладывает всю душу и номер свой проделывает великолепно. Эта гадкая и волнующая лягушка откровенно издевается над всяческой женственностью и именно благодаря этому становится необычайно женственна. Она витает над тысячелетней человеческой культурой, словно бы ей дела нет до этой культуры, ведь сама она многими тысячелетиями старше и «великие эпохи» наблюдала с момента их зарождения, – она вызывает антипатию, и все же я ловлю себя на том, что, воображая Соню в роли жертвы, завидую дюжему мужчине, который в песне явился причиной «драмеле».

Будучи давним «habitué»[6] домов для умалишенных, поутру я провожаю жену в клинику Вагнера-Яурегга. Жене я в том не признаюсь, но мне импонирует, что у нее есть ключ от закрытого отделения. Она облачается в белый халат, и мы запираем за собою дверь. В отделении всего два врача, оба держатся вежливо, и мне льстит, что им знакомо мое имя. Они несколько церемонны и сдержанны, опытный глаз по их жестам тотчас определит, что им часто приходится бывать среди сумасшедших. Я поспешно вторгаюсь в подсобное помещение, где санитары удерживают на стуле здоровенного, полуобнаженного мужчину в странной позе – наклоненного вперед и таким образом выгнувшего спину. Один из врачей всаживает в спину мужчины длинную иглу, больной слегка втягивает голову в плечи, но не вскрикивает от боли. Я оказываюсь свидетелем нового эксперимента: вот уже в течение нескольких месяцев некий талантливый врач-невропатолог пытается лечить инсулином больных, страдающих раздвоением сознания.