Путешествия Гулливера (Gulliver's Travels)

The reader may be disposed to wonder how I could prevail on myself to give so free a representation of my own species, among a race of mortals who are already too apt to conceive the vilest opinion of humankind, from that entire congruity between me and their Yahoos.	Читатель будет, пожалуй, удивлен, каким образом я мог решиться изобразить наше племя в столь неприкрытом виде перед породой существ, и без того очень склонявшихся к самому неблагоприятному мнению о человеческом роде благодаря моему полному сходству с тамошними еху.
But I must freely confess, that the many virtues of those excellent quadrupeds, placed in opposite view to human corruptions, had so far opened my eyes and enlarged my understanding, that I began to view the actions and passions of man in a very different light, and to think the honour of my own kind not worth managing; which, besides, it was impossible for me to do, before a person of so acute a judgment as my master, who daily convinced me of a thousand faults in myself, whereof I had not the least perception before, and which, with us, would never be numbered even among human infirmities.	Но я должен чистосердечно признаться, что сопоставление множества добродетелей этих прекрасных четвероногих с человеческой испорченностью до такой степени раскрыло мне глаза и расширило мой кругозор, что поступки и страсти человека предстали мне в совершенно новом свете, и я пришел к заключению, что не стоит щадить честь моего племени; впрочем, мне бы это и не удалось в присутствии лица со столь проницательным умом, как мой хозяин, ежедневно изобличавший меня в тысяче пороков, которых я вовсе не замечал до сих пор и которые у нас, людей, не считались бы даже легкими недостатками.
I had likewise learned, from his example, an utter detestation of all falsehood or disguise; and truth appeared so amiable to me, that I determined upon sacrificing every thing to it.	Равным образом, следуя его примеру, я воспитал в себе глубокую ненависть ко всякой лжи и притворству, и истина стала мне столь любезной, что ради нее я решил пожертвовать всем.
Let me deal so candidly with the reader as to confess that there was yet a much stronger motive for the freedom I took in my representation of things.	Но я хочу быть вполне откровенным с читателем и сознаюсь, что у меня было еще более могущественное побуждение не церемониться, изображая положение вещей у нас.
I had not yet been a year in this country before I contracted such a love and veneration for the inhabitants, that I entered on a firm resolution never to return to humankind, but to pass the rest of my life among these admirable Houyhnhnms, in the contemplation and practice of every virtue, where I could have no example or incitement to vice.	Не прожив в этой стране даже года, я проникся такой любовью и уважением к ее обитателям, что принял твердое решение никогда больше не возвращаться к людям и провести остаток дней своих среди этих удивительных гуигнгнмов, созерцая всяческую добродетель и упражняясь в ней; в стране, где передо мной вовсе не было дурных примеров и поощрений к пороку.
But it was decreed by fortune, my perpetual enemy, that so great a felicity should not fall to my share.	Но судьба, мой вечный враг, постановила не отпускать на мою долю столь великого счастья.
However, it is now some comfort to reflect, that in what I said of my countrymen, I extenuated their faults as much as I durst before so strict an examiner; and upon every article gave as favourable a turn as the matter would bear.	Однако я не без удовольствия думаю сейчас, что в рассказах о моих соотечественниках я смягчил их недостатки, насколько это было возможно в присутствии столь проницательного ума, и каждый пункт оборачивал так, чтобы представить его в наиболее выгодном освещении.
For, indeed, who is there alive that will not be swayed by his bias and partiality to the place of his birth?	Ибо есть разве живое существо, которое не питало бы слабости и не относилось бы пристрастно к месту своего рождения?