Путеводитель потерянных. Документальный роман

Когда под вечер я уходила из музея, Староместскую площадь покидали последние роты, поливальная машина объезжала Яна Гуса, смывала грязь и мусор. Поспешно разбирались трибуны. Вся эта бутафория в точности напоминала историю с посещением Терезина Красным Крестом. Там за ночь перекрасили город, дали названия улицам, выстроили эстраду и детскую площадку и, как только Красный Крест покинул гетто, все разобрали. Бедные дети, еще вчера игравшие на площади в игрушки, высунулись утром в окно, а там — ничего.

И здесь на следующий день — ничего.

Кожура. Рисунок апельсиновым соком на белой скатерти

Я шла по мосту. Ветер сшибал с ног. «Стань уж, Господи, добрым, пусть освободят Гавела, пусть издадут „Ведем“!» С мантрой, застрявшей в окоченевшем мозгу, я сбежала с моста на набережную, еще пару шагов — и я в кафе «Славия».

Зденек ждал меня при входе, у гардеробной.

— Я так соскучился, — прошептал он мне на ухо и крепко прижал к себе. — Тут творится что-то невообразимое…

Он снял с меня пальто, мы прошли в зал и сели за столик у окна, обычно они всегда были заняты. «Славия» пустовала. Сонный тапер клевал за роялем.

По Влтаве что-то плыло, можно было, прижавшись лицом к стеклу, следить за тем, как перемещаются вдалеке огоньки.

— Когда-нибудь в юности мы будем плыть с тобой в белых одеждах на океанском корабле, ты будешь чистить для меня апельсин, и мы будем бросать оранжевые корки в синюю воду…

— …провожать их ленивым взглядом, смотреть, как они набухают и тонут… Ах, как это было бы прекрасно… Но! Вскоре нам пришло бы в голову, что не всем на свете доступны апельсины, что люди стоят за ними в очередях, а мы тут корками разбрасываемся!

— Тогда бы мы сварили из них варенье…

— …и накормили бы им всех страждущих!

Зденек расхохотался, и я вслед за ним. Мы смотрели друг на друга и смеялись.

— Ну хватит! — перевел дух Зденек, и его накрыло. В глазах — иголки, узкая нить рта. — В нашу политику не ввязывайся. Иначе «Ведем» не выйдет никогда, слышишь? — Его лицо слепилось с моим, хотя мы сидели друг против друга. — Я боюсь за тебя.

— Ты боишься за себя.

— Я знаю, кто за тобой следит, — Зденек прошептал мне на ухо имя. — Это опасный человек. Ты везде с ним ходишь, везде ездишь, потому что он написал каталог про Фридл и потому что много о ней знает. Но он и о тебе уже много знает. И информирует соответствующие органы.

— Чепуха! Ты просто ревнуешь.

— Нет, я не просто ревную. У меня собачий нюх, — Зденек повел носом. — Что-то я не чувствую запаха апельсинового сока… А мы его хотим. И вина хотим. И пирожных. И кофе. Мы все хотим!

Подбежал официант, принял заказ.

— Будь у меня время, я бы сам тебя повсюду возил. Как бы мне хотелось быть с тобой, болтать, каждый на своем языке, и при этом прекрасно понимать друг друга, — Зденек гладил меня по головке, как маленькую. — Упиваюсь твоей неподражаемой жизненной силой… Может, все-таки приедешь ко мне в Карловы Вары в июле? Прошвырнемся по колоннаде, будем пить прекрасное вино и играть в беззаботных родственников, старшего брата и младшую сестру…

— А что насчет извечной еврейской грусти?

— Разбавишь армянским весельем…

Официант подоспел вовремя.

Зденек поднял тост за веселье. И задумался.

— Вот что, пусть еврейская грусть вьется шлейфом за армянским весельем… Репетируем! Встали и пошли. Ты впереди, шаг, небольшое приседание, шаг, небольшое приседание, я держусь за шлейф …

Пожилой тапер следил из-под руки за нашим шествием.

— Господин Орнест!

— Я самый, — рассмеялся Зденек, и тапер замер. Что-то произошло. Глаза-иголки, рот в полоску. — Когда-то, — произнес Зденек и сделал долгую паузу, — нам сюда был вход запрещен. Но все это позади, дружище, — похлопал он тапера по плечу. — Продолжайте, а мы станцуем. Теперь здесь можно все! И ничего нельзя.

Тапер заиграл, Зденек обнял меня, мы танцевали.

— Что это было?

— Расскажу, — Зденек дышал мне в ухо. — В мае 1939 года мой брат Ото прибыл в Прагу и отправился вот сюда, где мы сейчас с тобой танцуем. На стене был плакат: «Евреям вход запрещен». Такие плакаты в ту пору еще были редкостью, их вешали лишь ретивые. Ото выпил кофе, расплатился, вышел и принял решение — бежать из этой страны немедленно. Нельзя оставаться там, где тебя унижают. А мы остались. Чешский язык, чешская литература, гениальный мой брат Иржи Ортен… Знаешь, что он родился тридцатого августа и умер тридцатого августа, в двадцать два года? Какие цифры и как подогнаны! Потом пошли другие цифры — депортированы в Терезин тогда-то, в Освенцим тогда-то… Зато мы с тобой танцуем — с этими словами Зденек убрал руку с моей талии, достал из кармана брюк денежную купюру и вложил мне в ладонь. — Сделай милость, передай таперу.

Я отнесла деньги, тапер криво улыбнулся, но взял. Ничего не понятно.

— Зденек, ты обещал мне рассказать про свое детство, помнишь?

— Здесь и сейчас?

— Да.