На фоне вопроса о проливах можно сделать и ряд более общих выводов о формировании внешней и внутренней политики в последние годы существования Российской империи и о российском правительстве той поры в целом. Во-первых, из-за разногласий по проливам страдали дипломатические отношения России, в особенности с Францией. Конечно, финансовые связи, вроде государственных займов на развитие инфраструктуры, способствовали сближению держав, но колоссальный объем французских финансовых интересов в Османской империи вызывал между ними заметные трения. Сазонову так никогда и не удалось заручиться финансовой поддержкой Франции в своих дипломатических маневрах против турок, и в русском МИДе не сомневались, что на французские деньги Константинополь закупает вооружение, которое, скорее всего, будет обращено против русских солдат. Подобное охлаждение вселило в немецкое правительство надежду на окончательный разлад между союзниками, а может, и вдохновило в 1914 году предложить австрийцам карт-бланш, после того как боснийский серб застрелил в Сараеве эрцгерцога Франца Фердинанда.
С французской точки зрения глубокое проникновение России в Восточное Средиземноморье могло представлять серьезную угрозу интересам республики. То, как французы скрепя сердце соглашались на приобретение Россией проливов, а также неспособность правительств обеих держав согласовать единую манеру поведения в отношениях с Высокой Портой явно указывает на то, что их союз был, скорее, вынужден обоюдными опасениями немецкой агрессии. Несмотря на то что альянс продемонстрировал необычайную по европейским меркам XIX столетия жизнестойкость, после победы над Центральными державами (если бы Россию не поглотил водоворот революции) ему вряд ли было суждено продержаться еще дольше. Словно выбитый из кладки цемент, утрата связующей их Германии, вероятно, обернулась бы скорым распадом альянса под весом многочисленных разногласий вокруг османского наследства и соперничества в Восточном Средиземноморье. Британия же вряд ли стала бы занимать какую-либо из сторон, и таким образом в Европе возник бы новый, изменчивый баланс сил. Тогда и Германия могла бы обрести ту же свободу восстановить силы, а затем и перевооружиться, что она и сделала в годы, последовавшие за подписанием Версальского договора.
Российскую внешнюю политику разыгрывал скромный ансамбль дипломатов МИДа под управлением Сазонова. Наибольшее, на что мог здесь повлиять Николай, – это избрание на роль министра того или иного лица, которое затем и задавало тон всей внешней политике. Царь регулярно заслушивал доклады Сазонова, постоянно получал огромную дипломатическую корреспонденцию и документацию и даже время от времени принимал иностранных послов и глав государств. Но в общем и целом Николай вмешивался в дела Сазонова незначительно, а с началом войны имел на это еще меньше времени.
В своей политике Сазонов исходил из того, что считал наилучшим для обеспечения интересов России в Черноморских проливах. В долгосрочной перспективе его целью являлось овладение Босфором и Дарданеллами. Пока же Россия не была в состоянии захватить проливы, находясь в процессе перевооружения и довооружения, Сазонов стремился удержать статус-кво и не допустить, чтобы третьи державы получили над ними контроль. В российском МИДе питали мало доверия к написанному на бумаге, ибо не раз наблюдали, как державы шутя нарушали всевозможные международные договоренности, регулирующие тот или иной территориальный режим. Кульминацией здесь явилось нарушение Германией нейтралитета Бельгии в 1914 году. Также в МИДе не верили, что какие-либо договоренности или соглашения действительно способны защитить жизненно важные интересы государства[616]
. Так что Сазонов со товарищи полагали, что наилучшие гарантии интересов России могут представить лишь ее собственные войска, размещенные непосредственно в зоне ее интересов и утверждающие там ее власть. Данной точкой зрения и определялась внешняя политика как в 1912–1913 годах в отношении Болгарии, так и во время Первой мировой войны в связи с англо-французской операцией у Галлиполи в Дарданеллах.