Пути, перепутья и тупики русской женской литературы

Бабушка — хороший рассказчик. Она стала хорошим рассказчиком после тридцати лет вдовства. Может, она раньше и не рассказывала ничего, именно потому, что не умела. А теперь <…> прошлое отошло, стало уже неизменным, может быть, даже немного черно-белым. И бабушка начинает убирать из него мелочи, все случайное и личное. Она как будто превращает свою большую жизнь, все бесчисленное количество вечеров, дней и ночей, все краски и запахи, всю боль и радость в то, что можно передать другому человеку, во что-то законченное и компактное. В предание[856].

Бабушка превращает жизнь в предание, внук извлекает из предания миф о сильной, жертвенной, всепрощающей бабушке-ведунье и знахарке. Даже про магическую девственность старух, описанную антропологами, не забывает:

Раньше бабушка со мной о таком не говорила. Только лет пять назад что-то случилось с ней. Прорвало. Я читал, что после скольких-то лет одиночества вдовы, по христианской религии, снова девушками становятся, невинность приобретают. Правда или нет — не знаю. Но похоже на то[857].

Хорошо отрефлектированный миф становится хорошо продаваемым товаром, который пользуется особым спросом у иностранцев.

В конце я поведал о бабушке, она всегда нравилась слушателям. Она явилась воплощением русской всепрощающей женщины, страдающей и жертвенной, любовь которой не зависит от того, какая революция или пятилетка стоит на дворе[858].

То есть у Кочергина видим тоже десакрализацию мифа о бабушке, но не путем его «гиньолизации», как у Снегирева, а через супермифологизацию, когда живая бабушка редуцируется в миф, который становится символическим (и реальным) капиталом.

Однако при всем очевидном отчуждении, десакрализации образа идеализированной матери-бабушки, у Кочергина (как, впрочем, и у Денежкиной) ситуация усложняется тем, что бабушка в этих текстах — не только объект изображения, но и субъект речи, не только другой, через которого внук/внучка описывает себя или потерянный рай детства, а субъект, получивший право рассказать свою историю, то есть возникает ситуация диалога.

Принцип диалога выполняет сюжетообразующую роль и в книге Татьяны Щербины «Запас прочности»[859], которую критик О. Лебедушкина характеризует следующим образом: