Пути, перепутья и тупики русской женской литературы

Сначала в баню шли женщины. Возглавляла их вереницу всегда бабушка, и было смешно смотреть, как она, важно, по-утиному переваливаясь с ноги на ногу, ведет за собой стайку присмиревших молодух <…>. Уже через час они в таком же порядке возвращались в дом. … [их] плавные, томные движения были наполнены какими-то редкими, даже странными неторопливостью и спокойствием. Какой-то мудростью и отрешенностью. Какой-то стойкой покорностью. Это было недолго. Едва войдя в дом, они начинали суетиться, бегать, готовить ужин. Бабушка командовала всеми, но не напористо, жестко, а мягко и с юмором[842].

Женский (бабушкин) мир — это стабильность, спокойствие, окормление, любовь. Если пространство деда — чулан с оружием, то бабушка, как и в русских сказках, ассоциируется с кормящим, порождающим чревом печи.

Печь была бабушкой. С запахом, с теплотой, со вкусом еды, которая постоянно томилась в теплом чреве ее <…>. Черный хлеб, политый постным маслом и посыпанный крупной солью, белый батон с сахарным песком — эти яства тоже были бабушкой[843].

Бабушка-матриарх, как и в классических примерах, о которых шла речь выше, — воплощение идеально-женственного, жертвенного, теплого, неизменного (из которого приходится уйти, чтобы стать мужчиной). Бабушка — прапамять, традиция, предание, которое передается не только в нарративе, но через «телесный» контекст, через кормление, еду, которая как бы неотъемлемая часть самой бабушки: бабушка «питает» внука в прямом и переносном смыслах.

Однако в современной прозе необходимость этого бабушкиного предания, опыта ставится под сомнение. Образ бабушки (и вообще старости) социализируется и маргинализируется и, если можно так выразиться, «деприватизируется». Моя бабушка превращается в ничью, в социальный феномен, в нечто отчужденное от рассказчика/рассказчицы — внука/внучки. «Бабушки не меняются: в старых вязаных кофтах, платках. По платкам, как по приметам, можно предсказывать погоду: завязаны под подбородком — к прохладе, за затылком — к теплу и солнцу», — пишет молодая писательница Женя Снежкина в главе «Бабушки» цикла «Люблино»[844]. Бабушки — это некое единое коммунальное тело, «хор», их жизнь неизменна и публична:

Они все так же называют друг друга по отчеству и номеру квартиры, минуя имя. <…> Они вместе ссорятся, сплетничают, празднуют и поминают <…>. Бабушки поют стройно, от живота, с тоской по умершим мужьям, по живущим где-то детям-внукам, по утраченной жизни, которая им обещала стирание границ, а вынесла к подъезду панельной девятиэтажки. Да, с теплым сортиром и горячей водой, но с крохотной пенсией, с болями в спине от тяжелой работы, с вежливыми улыбками новых жильцов, которые смотрят на бабушек как на динозавров <…>. Когда-нибудь, довольно, к сожалению, скоро <…> дымкой в памяти останутся песни под окном, исчезнут застолья, пересуды. У нас никогда уже не будет этих бабушек…[845]