Пути, перепутья и тупики русской женской литературы

Все это неизбежно делает образ бабушки подходящим для выполнения репрезентирующей, символической роли. Райский в романе Гончарова напрямую осуществляет этот процесс символизации в своих пафосных размышлениях о великой и святой бабушке, обнаруживая именно в ней воплощение идеальной (русской) женственности. Путем многоступенчатого ряда сравнений (с иудейской царицей, Марфой-посадницей, царицами-страдалицами, женами декабристов, деревенскими женщинами) он выстраивает концепцию идеальной женщины, которая не «вторгается в область мужской силы»[830], а реализует свою — специфически женскую. Женские силы — это «силы души — нести великую скорбь, страдать, терпеть и не падать!»[831]. Великое служение, великое страдание, великое терпение и стойкость — «красота и величие мученицы» особенно очевидны в сравнении Татьяны Марковны с деревенской женщиной, которая спасает из пламени пожара добро и детей, не гнется и терпит, стойко переносит большую беду, «толкая вперед малодушного мужа. В открыто смотрящем и ничего не видящем взгляде лежит сила страдать и терпеть. На лице горит во всем блеске красота и величие мученицы»[832].

Последняя сцена парадоксальным образом оборачивается чуть ли не прямой цитатой из написанного много позже «Детства». Я имею в виду эпизод пожара в каширинском доме, когда, отталкивая путающегося под ногами малодушного и растерявшегося мужа и других мужчин, бабушка Акулина спасает добро и хозяйство:

Евгенья, снимай иконы! Наталья, одевай ребят! — строго, крепким голосом командовала бабушка, а дед тихонько выл:

— И-и-ы…

<…> босой дядя Яков, обувая сапоги, прыгал на них, точно ему жгло подошвы, и кричал:

— Это Мишка поджег, поджег да ушел, ага!

— Цыц, пес, — сказала бабушка, толкнув его к двери так, что он едва не упал[833].

У Астафьева в «Последнем поклоне» (в главе «Ангел-хранитель») рассказывается о том, как только благодаря стойкости бабушки семья выжила в голодный 1933 год.

Ничего, мужики, ничего. До весны дотянем, а там…

Мужики — дедушка, Кольча-младший и я — слушали бабушку и понимали, что с нею не пропадем, лишь бы не сдала она, не свалилась[834].

При этом во всех случаях героизм и женская сила оказываются абсолютным образом связаны с идеей страдания и жертвы. Идеальная роль женщины, воплощенная в бабушке, — это роль великомученицы, покорно и стойко расплачивающейся за свои и чужие грехи. Необходимость терпеть связывается с сознанием собственной греховности[835] и с необходимостью самоотречения и самопожертвования.

«Явление Духа — Святая Плоть, Святая Земля, Вечное Материнство, Вечная Женственность»[836], — так пишет Д. Мережковский о бабушке Акулине, с помощью заглавных букв приписывая ей ответственность воплощать все эти Великие Абстракции русского религиозно-национального мифа.

Во всех случаях концепт идеальной русской женственности, репрезентированный в идеальной матери: чистой, жертвенной и асексуальной бабушке, — принадлежит мужскому нарратору (что демонстративно ясно в случае с монологом Райского), но изображается это «ужасное совершенство» как выбор женской героини или даже ее природная сущность.

Названные выше черты идеальной женственности создают возможность еще одного символического переноса: образ бабушки символизирует Россию.

Гончаров (устами Райского) совершает этот метонимический перенос внутри текста романа, который кончается такими словами:

За ним все стояли и горячо звали к себе его три фигуры: его Вера, его Марфенька, бабушка. А за ними стояла и сильнее их влекла его к себе — еще другая, исполинская фигура, другая великая «бабушка» — Россия[837].

За двух других труд символизации взяли на себя критики. В упоминавшейся уже статье Д. Мережковского о романе Горького «Детство» — «Не святая Русь» — одна из лейтмотивных идей — то, что