Пути, перепутья и тупики русской женской литературы

бабушка вся, до последней морщинки — лицо живое, реальное; но это — не только реальное лицо, а также символ, и, может быть, во всей русской литературе <…> нет символа более вещего, образа более синтетического, соединяющего. Бабушка — сама Россия в ее глубочайшей народной религиозной сущности. Отречься от бабушки, значит отречься от самой России[838].

Советская критика, писавшая об автобиографическом цикле Астафьева, по понятным причинам избегала таких сильных обобщений, которые делал Д. Мережковский, но писала в общем о том же, используя слова и обороты, разрешенные господствующим дискурсом. «По-своему неповторимая деревенская добровольная общественница, Катерина Петровна крутая, когда надо, суровая и решительная, но неизменно полная доброты и неистового оптимизма»[839] — это один из тех положительных героев произведения, которые «так правдиво и полнокровно представляю[т] в нем русский народ, коренную, старую и новую Россию»[840].

Мать-Россия, матушка Русь — святая и магически чистая, мудрая мать взрослых детей (сыновей, которые готовы сражаться и умереть, ее защищая) — этот традиционный символ ближе не к образу беззащитной девы или мадонны с младенцем, а к тому архетипическому образу русской бабушки, о котором шла речь выше.

Таким образом, можно сказать, что образ бабушки в русской литературной традиции является в некотором роде воплощением идеальной (жертвенной) женственности, прежде всего потому, что нем чрезвычайно акцентирован аспект материнства: бабушка — мать «втройне»: суррогатная мать внука-сироты (мать матерей), мать-природа, мать-Родина.

Мотив сиротства играет важную роль в процессе идеализации и мифологизации образа: изъятие родительского звена выводит из игры все сложнейшие сексуально-психологические проблемы между родителями и детьми, о которых писал Фрейд и его последователи, и, с другой стороны, здесь отсутствует весь комплекс сложных, ревниво-конкурентных отношений между прародительским и родительским поколениями (в частности, между бабушками и матерями).

Карнавальная амбивалентность (по Бахтину) образа бабушки (рожавшая дева, молодая старуха, матриарх-жертва, святая грешница и т. п.) — прекрасная основа для идеализации и символизации в гендерном и национальном аспектах, которые оказываются неразрывно между собой связанными.

При этом устойчивость фокализации (бабушки изображаются исключительно глазами внуков) создает эффект статичности, постоянства: для внука бабушка изначально и всегда бабушка, она не меняется, у женской старости в описываемом архетипе нет «возраста», нет развития.

Настолько символически нагруженный образ, каким, как мы пытались показать, является образ бабушки в русской литературной традиции, не может не актуализироваться сейчас, когда в стремительно стареющем мире тема старости становится особенно важной; когда в который раз российское общество ищет консолидирующую национальную идею и когда утвердившаяся как особый литературный феномен женская проза занялась (ре)производством женственного и женского.

В следующем разделе статьи я и предполагаю рассмотреть, что происходит с образом бабушки (и шире — пожилой женщины) в современной, постперестроечной прозе, в том числе и в женской.

Бабушки в современной литературе

Описанный выше символический образ бабушки безусловно продолжает существовать и сегодня как в автобиографических или полудокументальных текстах[841], так и в художественной прозе.

Рассказ петрозаводчанина Дмитрия Новикова «Запах оружия» — повествование об инициации мальчика, о вхождении его в агрессивный, мужской (дедушкин) мир, где надо уметь четко разделять своих и врагов, владеть оружием и «сладко убивать». Но мужской мир уравновешивается и гармонизируется миром идеально-женским, где царит матриарх-бабушка.