Пути, перепутья и тупики русской женской литературы

В дневнике постоянно встречаемся с попытками описания полноты жизни, энергетической наполненности, счастья движения (в танце, в игре в теннис, в волейбол, в занятиях гимнастикой). Особое место занимает природа, в первую очередь лес: лес — это пространство дикой абсолютной свободы (там надо быть одной).

А потом я наслаждалась лесом. Прыгала в снег, каталась по снегу, бегала, хохотала, пела… Я была переполнена любовью, счастьем и красотой. В лесу никого не было, и никто не слышал моих клятв и песен (20.11.69).

Довольно большое место занимает описание ситуаций флирта, одной из наиболее практикуемых форм которого для автора дневника является гадание на картах и по руке. В данном контексте это не только популярные среди девочек и девушек магические практики, но и своего рода формы (слабо)эротически окрашенной межполовой коммуникации.

При этом практически не обсуждается, как уже отмечалось, одежда, мода, внешность, даже модели женственности обсуждаются не непосредственно, а скорее в форме «оговорок» или «проговорок»:

она омужичивает себя. Я ведь недавно делала то же самое. Я теперь не так страдаю, что родилась девчонкой, вообще-то важна не форма, а содержание (21.12.68); неужели я такая уродка и дурочка, что никому-никому (нормальному) не нравлюсь. Конечно, ни настоящей женственности, ни настоящей мальчишести. Недоделанная. Вот и сиди. Сама виновата (8.01.69); Наташа Ростова — мой антипод (21.04.69).

Несмотря на то, что идеалом коллективности объявляется «братство», на самом деле в дневнике много говорится о «сестринстве» — об отношениях с сестрами, о сложном процессе обретения подруг и потом о «посестрениях» с ними, о девичниках, доверительных разговорах с подружками. Именно опыт общения — прежде всего с подругами-одноклассницами — «гасит» верноподданнический пафос, хотя, конечно, не до конца: записывая, то есть фиксируя для себя некоторые рассказы о жизненных историях, не совпадающих с ее идеализированными представлениями о социуме, автор дневника скорее стремится отстраниться от них комментирующими словами типа «как это страшно», «словно в грязи вываляли» и т. п.

В данном сообщении я пыталась проанализировать, о чем и как писала в своем дневнике советская девочка в переломные для социализма 1968–1969 годы (с этого времени, в общем, началась медленная агония строя).

Но, возможно, не менее интересно было бы задаться вопросом о том, что она НЕ записывала. Как отмечает Л. Гинзбург,

всегда возможен и необходим вопрос: какие элементы текучей душевной жизни может и хочет человек закрепить, сформулировать для других и для себя, и что именно он оставляет неоформленным[1238].

Автор практически не пишет о бытовой и материальной стороне жизни, которая в эти годы в Вологде была далеко не благополучной: масло, мясо, колбасу надо было «доставать», выстаивая многочасовые очереди. Очень мало пишет о своих страхах — страхе войны, безумном, доводящем иногда почти до обмороков страхе смерти и небытия (отсюда ужас перед кладбищами, покойниками, похоронами). Не пишет об активно пробуждающейся сексуальности и многих вещах и проблемах, с этим связанных. О мистических, магических девичьих практиках (кроме гадания на картах) — толкованиях снов, предчувствиях, суевериях и т. п. Не пишет или почти не пишет об отношениях со взрослыми — учителями и родителями. Отношения с родителями (которые, правда, далеко) изображаются в сентиментально-идеализированных тонах, что далеко от истины.