Пути, перепутья и тупики русской женской литературы

Вечером ходила к Але. Девчонки пили, а я нет. Сказала, что поспорила с одним хорошим человеком на честность, что до 25 лет пить совсем не буду. Ни с кем я не спорила, но даже сама в это поверила (9.03.69).

Но есть ли все-таки в дневнике места, где говорится о своем, приватном и «своим» голосом, без оглядки на того, кто «надзирает и наказывает»? Идеологическое напряжение ослабевает и почти сходит на нет в записях об истории первой любви — с первыми касаниями, первыми объятиями, после которых температура поднимается до 40 градусов, с первыми поцелуями в кукурузе. Здесь даже появляется чувство юмора, почти напрочь отсутствующее в записях «для потомков». Вообще именно телесные практики и их описание — это пространство максимальной свободы, как это ни парадоксально, потому что вышеназванное, пожалуй, — наиболее табуированная для девочки/женщины тема.

Феминистские критики (в частности, Люс Иригарей) говорят о том, что жестикуляцию тела женщины можно видеть в страдании, в описании болезненных состояний. Через телесный жест, через симптомы болезни и молчание проявляет себя какой-то невозможный, табуированный язык[1236]. Как замечает Зигрид Вайгель,

речь здесь идет о другом способе письма, который дает пространство языку тела, не уничтожая вербальный язык, способу письма, который не отсекает артикуляции и восприятия тела, но и не застывает в бессловесности[1237].

Исследование женских и девичьих дневников начала XIX века, которым я занималась ранее, подтвердило эти наблюдения: там действительно язык желания «прорывается» в разговоре о болезни, страдании, одежде (которая становится своего рода «псевдонимом» тела), красоте/некрасивости, в разного рода оговорках и проговорках, разрушающих выстраиваемый с оглядкой на идеологические и культурные конвенции своего времени образ Я.

В девичьем дневнике, о котором идет речь в этом сообщении, нет описаний болезни, телесных страданий, нет практически разговора об одежде и моде, не много суждений о внешности — своей и чужой. Телесность, язык желания здесь можно увидеть в других модификациях — речь идет не о страдании, а, напротив, — о чистой телесной радости, о наслаждении — через танец, движение, касание, чувственный контакт с природой.

Про танцы упоминается многажды, и интересно, что часто внутри идеологически насыщенных отрывков. В записи от 6.01.69 рядом с инвективами о пошлости — «ну и, разумеется, вытанцевалась… попрыгала на шейке вдоволь». В уже также цитировавшейся записи от 26.10.68 важно обратить внимание на последовательность: «Вечер прошел хорошо. Торжественную часть, правда, завалили, а танцевали весело. Да что это я первым делом о танцах-то, ведь 25.10 комсомолу вручили шестой орден…». Посреди патетических восклицаний в честь столетия Ленина тоже рассказ, как прекрасно потанцевали на его дне рождения. Причем речь идет не о парных танцах с эротическим подтекстом, а о танцах «в кругу», когда каждый танцует сам. «Мне, когда мне очень хорошо или очень плохо, надо вытанцеваться до упаду» (8.7.69).

В рассказах о мальчиках тщательно фиксируются все касания, любой тактильный контакт.

Я совсем развратилась, разве раньше я могла бы так стоять, Олег стоял сзади меня (когда играли в «третий лишний»), укутал в свою фуфайку, обнял и положил мне голову на плечо. И мне было очень хорошо, хотя мы с ним только одноклассники. И все-таки хорошо (7.09.68) —

и т. п. Первая любовь описывается, прежде всего, через перечень взглядов и прикосновений. Несмотря на весь напряженный трагизм ситуации (потому что на самом деле у мальчика Паши есть «постоянная девушка» и создается «любовный треугольник»), размышления о ней то и дело прерываются описаниями беспричинной телесной радости.

Он ушел гулять с Надей. У меня была большая хандра. Я пошла гулять в поле, по путям. Препаршивейшее было настроение. А потом вдруг беспричинная огромная радость, что я есть, я существую, что вокруг меня ярко, солнечно, что у меня впереди дочерта всего хорошего (25.07.69).