Пути, перепутья и тупики русской женской литературы

авторское тщеславие овладеет девами, женами и вдовицами. И солнце ясное померкнет от туч стихов. И земля разверзнется под гнетом прессов, печатающих дамские романы, дамские записки. И наступит преставление здравого смысла[347].

Впрочем, повествователь все же оставляет женщинам несколько «лазеек» в писательство. Во-первых, он, как уже отмечалось, считает достойным уважения писательство с целями самопожертвования — если это черный труд для содержания семьи и детей, во-вторых, считает допустимым для женщин создание книг, посвященных воспитанию (это «чистый» и «непорочный» род литературы), и, наконец, не отвергает того,

что женщина может почти так же хорошо как мужчина излагать мигрени женской души, <…> милый лепет о тайнах своего пола, эти приятные сплетни о сердце, бьющемся под белою и полною грудью[348].

Однако в последнем случае «милый лепет» требует неоправданных жертв — дети забыты и забиты, мужья вместо вкусного обеда и супружеских нег находят «дам своих в припадках рифмобесия»[349]. Но сильнее всего повествователь подчеркивает, что для женщины опасно собственно даже не просвещение само по себе, не сочинительство само по себе — а желание печататься, публиковаться, сделать свой дар публичным, в то время как можно было бы найти всему этому достойное применение в приватной сфере — для того, чтобы «понимать умных мужей», «быть бесценными подругами для образованных мужчин»[350], воспитывать детей. Бесстыдство женщины-писательницы в том, что она, воспаляя свое воображение, выносит свой «опыт» на публику, на «позор», отрывается от своего места, от своей привязанности к семье и мужчине. Намек на родственность слов — «публикация», «публичность», «публичная женщина» — все время имплицитно присутствует в тексте Веревкина, начиная с выразительного многоточия во фразе «я называю ее…».