Пути, перепутья и тупики русской женской литературы

Текст молодого автора интересен потому, что он так ясно репрезентирует обычный средний уровень представлений того времени о женщине-писательнице. Веревкин как автор — воплощенная «срединность»: и в смысле нейтральности, так как он не является сторонником какой-нибудь литературной партии, и в смысле качества текста — не совсем бездарного, но и не выдающегося. Аккумулирующее в себе расхожие литературные парадигмы произведение напечатано к тому же в журнале, ориентированном именно на «среднего», «рядового» читателя. Можно сказать, что этот текст представляет собой то обычно анонимное «общественное мнение», на фоне которого реально существовали женщины-писательницы 1830–1840‐х годов. В поддержку данного утверждения приведем еще цитату из подписанной инициалом Д. повести «Приключения петербургского жителя в провинции» (1839), где провинциальная тетушка ведет такой диалог с повествователем-военным:

— Я советую Наташеньке писать повести. Ведь нынче в Петербурге все дамы пишут повести, не правда ли?

— Совершенная правда.

— То-то и есть! Это теперь в моде. Ей и самой хочется приняться за перо; только она не знает, с чего начать…

— С своего мужа.

— Ах, да! Это правда, хороший сюжет для повести: у нее муж такой чудак!.. Совсем ее не понимает![357]

Это суждение подтверждается и тем, что опубликованные в изданиях другого ранга и направления тексты, в том числе и принадлежащие перу профессиональных и более «статусных» (по крайней мере, в представлении потомков) литераторов, в оценке феномена женского писательства исходят практически из таких же или очень похожих критериев.

Например, рецензии молодого Белинского, опубликованные двумя годами раньше в журнале «Телескоп» (в 1835 году, когда Белинский был еще начинающим 24-летним литератором, кстати, ровесником Веревкина), содержат очень сходные мысли, высказанные с не меньшей, чем у Рахманного, резкостью и витиеватостью. Так, в отклике на перевод с французского романа г-жи Монборн «Жертва»[358] он развивает мысль о вечном природном назначении мужчины и женщины. Если первый имеет «безграничное поприще деятельности», «углубляется в природу, допытывается ее тайн и сообщает их людям в живом знании, или властвует ими для их же блага, мечом, волею, делом и словом»[359], то женщина — «ангел-хранитель мужчины на всех ступенях его жизни»[360].

Утешительница в бедствиях и горестях жизни, радость и гордость мужчины, она — гибкая лоза, зеленый плющ, обвивающий гордый дуб, благоуханная роза, растущая под кровом его могучих ветвей и украшающая его уединенную и суровую жизнь, обреченную на деятельность и борьбу. Предмет благоговейной страсти, нежная мать, преданная супруга — вот святой и великий подвиг ее жизни, вот святое и великое ее назначение[361].

Далее развивается уже знакомая нам мысль, что женщина не может быть творцом и гением —

женщина должна любить искусства, но любить их для наслаждения, а не для того, чтобы быть художником. Нет, никогда женщина-автор не может ни любить, ни быть женою и матерью, ибо самолюбие не в ладу с любовию…[362]

Белинский, как и авторы «Библиотеки для чтения», оценивает женщину, вышедшую за пределы своего «назначения», как «существо в высочайшей степени отвратительное и чудовищное»[363], а о женщине-писательнице отзывается, пожалуй, еще резче, рассматривая ее писательство как тщеславие, «желание <…> удовлетворять порочным страстям»[364] и в конце концов с помощью прозрачных эвфемизмов обзывает женщину-автора площадным ругательством.