Пути, перепутья и тупики русской женской литературы

Первое письмо эпистолярного эссе «Зверинец» содержит также краткий автобиографический очерк — редуцированный Bildungsroman, роман воспитания женщины-писательницы, где она представляет через собственный опыт главные этапы ее становления: раннее пробуждение непреодолимого желания писать, запрет родителей и его нарушение, советы и предостережения мужского учителя и одновременно «цензора» (В. А. Жуковского в случае Зражевской), учеба, самообразование и самосовершенствование, женская сестринская поддержка, трудности и препятствия, возникающие при выходе в «мужской мир» литературной конкуренции и рынка. Определяя этот опыт как «больной и мучительный»[455], Зражевская одновременно представляет свой выбор как осознанный и ответственный («я создала себе другую судьбу, накликала другие заботы»[456]). Интересно, что, говоря о недоброжелательности критики, Зражевская употребляет ту же метафору, что и ее современница Елена Ган, сравнивая тексты с детьми:

тут-то начнется у них потеха… перетолкуют на свой лад, изувечат, затопчут <…> каково же материнскому сердцу и как не вступиться за своего ребенка? а мое чадолюбивое сердце страдает даже и за приемышей[457] (то есть переводы. — И. С.).

Во втором письме к поэтессе П. М. Бакуниной, имеющем подзаголовок «Сокращенный курс книжной зоологии», Зражевская более подробно описывает те препятствия, с которыми сталкивается женщина, пытаясь войти в литературный мир.

Во-первых, она призывает свою адресатку и всех пишущих женщин к самостоятельности.

До сих пор, кроме княгини Зенеиды Волконской, А. П. Глинки и графини Ростопчиной, наши стихотворицы[458] не занимались истинною поэзиею, а шли избитою тропою и передразнивали мужчин[459].

Она нисколько не сомневается, что «женские Гёте, Шиллеры, Шекспиры»[460] возможны и даже неизбежны, что женщинам хватит для этого и талантов, и силы, и смелости, и нужна только самостоятельность и солидарность. Зражевская рассуждает именно о проблемах женщин, занимающихся литературой профессионально, а не как видом домашнего рукоделия.

Опасности, которые она видит на этом пути, довольно точно и полно обозначают реестр патриархатных предрассудков.

Во-первых, это представление о противоестественности писательства для женской природы:

влечение сочинять, печатать и громко высказывать свои мысли считают за какую-то безобразную химеру с надутым лицом, дурными наклонностями и очень неприличною душою в женской обертке[461].

В этой цитате названо и второе обвинение, предъявленное «зверям» патриархатной критики, — это, говоря современным языком, порнографическая точка зрения на писательницу, табуирование писательства как запретного для женщин «опыта»:

Что может сочинить девушка? о каких страстях заговорит она? — всякий укажет на нее, прибавляя: — видно испытала это, мало, если подумала. Так говорит тот страшный зверь[462].

На третий аргумент женофобной критики — отсутствие среди женщин великих мыслителей и писателей («Ньютонов, Кювье, <…> Шиллеров, Гёте, Тассов и прочих равносильных гениев»[463]) — Зражевская отвечает очень развернуто и темпераментно.

Оттого именно и единственно, <…> что вы не готовите нас в Ньютоны и Декарты. <…> Дайте женщине школу, подчините ее с детских лет труду, труду и труду, учредите женские университеты, кафедры, и тогда посмотрите: дается ли женщине сильный и тонкий рассудок, основательность, гениальность, изобретательность и переносчивость трудов. <…> Не вы ли уверили нас, <…> что мы тогда только прекрасны и милы, когда мы ветренницы, куклы, болтушки, резвушки, что кроме пуклей, фероньерок, браслет, серег и контратанцев нам не о чем и голову ломать, что все другое — дело мужчины[464].