Пути в незнаемое

История не сохранила ни даты, ни подробностей первой встречи Вавилова и Горбунова. Возможно, их сблизил известный минералог Александр Евгеньевич Ферсман, который хорошо знал Горбунова и пользовался его поддержкой в своих экспедициях по Кольскому полуострову. Известно лишь, что, одаренный способностью увлекать слушателей, Николай Вавилов покорил Горбунова своими замыслами. Искать растительные богатства земли и переносить их на поля Советского Союза — эта мысль совпадала с тем, что управляющий делами Совнаркома слышал от Ильича. Близкий к правительству и семье Ульяновых, Николай Петрович оказался проводом, который соединил идею Ленина с энергией Вавилова. Он и сам загорелся мыслью об институте — всероссийском центре научного земледелия. Увлекался Горбунов горячо, как ребенок. В этом они с Николаем Ивановичем мало отличались друг от друга. Да и время было такое, что любые самые фантастические проекты казались легко достижимыми. Что там говорить о каком-то институте, когда близкой и совершенно реальной представлялась мировая революция! Вавилов набрасывал эскизы будущего научного центра, Горбунов энергично облекал их в правительственные решения. И вчерашняя мечта неожиданно обрела реальность: полунищая страна, едва оправившаяся от голода и разрухи, создает мощное научное учреждение, каким могло бы гордиться любое процветающее государство Европы.

Институт возник на совершенно особых началах. Он не подчинялся ни Наркомату земледелия, ни Академии наук. Средства он получал от Совнаркома и был подведомствен только правительству СССР. Николай Петрович Горбунов к многочисленным обязанностям своим вынужден был прибавить еще одну: он стал председателем совета института, а по существу, своеобразным правительственным комиссаром по делам сельскохозяйственной науки. Директор института был подотчетен только ему.

Трудно вообразить более благоприятные условия для научного творчества, нежели те, которые Вавилов и его сотрудники обрели после первого ученого совета в Кремле. Воздадим должное административному таланту и смелости Горбунова. Однако документы показывают, что именно Николай Вавилов нашел ту форму научного учреждения, где труд исследователя был предельно огражден от бюрократических рогаток. «Сама жизнь невольно толкает нас к форме, аналогичной организации Федерального бюро растительной индустрии в Соединенных Штатах с обособлением управления и хозяйственно-финансовой части», — писал он Горбунову^[17]. Что и говорить, хорошо организованное и экипированное бюро из департамента земледелия США — неплохой пример для подражания. Сотрудники там не боялись предпринимать самые дорогие эксперименты: бюро приносило стране такие доходы, что власти охотно финансировали любой проект ученых. При этом, правда, деятельность ученого обязательно должна была носить прикладной характер: занимайся чем хочешь, но давай экономическую выгоду — новые сорта, новые культуры, более совершенные методы растениеводства.

Такой принцип представлялся с первого взгляда совершенно верным. Но разве все в науке дает немедленный эффект? И всегда ли мы знаем последствия наших, казалось бы, сугубо теоретических экспериментов? Прикасаясь проволокой к мускулам лягушки, физик XVIII века Гальвани едва ли догадывался, что открывает область науки, которая в далеком будущем позволит проложить по дну океана трансатлантический кабель. А между тем от подергивающейся лягушачьей лапки к победам электротехники XIX–XX веков пролегла стремительная прямая. Если бы опыты Гальвани, Фарадея и их продолжателей финансировали излишне «практичные» люди, кто знает, на каком уровне стояли бы сегодня наши знания об электричестве. То же самое можно сказать о судьбах генетики, селекции, растениеводства. Не лучше ли, взяв кое-что от опыта бюро, все-таки освободить сотрудников молодого советского института от погони за «прямой выгодой»? Тем более что в юности сам Вавилов начинал свои научные поиски в учреждении совсем иного толка.