Пути в незнаемое

Что, собственно, было. Летним днем возле калитки дома в дачном поселке, где я отдыхал, остановилась машина, из которой вышел человек, обратившийся ко мне по-английски с вопросом, как проехать до ближайшего шоссе. Я удивился, но объяснил, после чего мы расстались. Назавтра за мной приехала другая машина, меня отвезли в НКВД и задали ряд вопросов. Первым был вопрос, о чем я беседовал с военным атташе британского посольства. Меня не арестовали, но вызывали для беседы несколько раз. Зная решительность действий сотрудников НКВД в это время, я был обескуражен, но, честно говоря, приятно разочарован, что дело закончилось только так.

Много лет спустя, в 1958 году, ко мне пришел незнакомый человек, и я узнал одну из причин того, что остался жив и вообще не был подвергнут репрессии. Оказалось, что в те самые дни, когда я стал объектом провокации, Синди предприняла попытку приехать ко мне, помириться и восстановить нашу семью. Тот, кто пришел ко мне, беседовал с ней как сотрудник нашего посольства в Париже — из его вопросов она поняла, что мне грозит опасность. Тогда она потребовала составления протокола, копию которого взяла с собой. В протокол включили ее заявление, из которого следовало, что, несмотря на коренное различие в политических взглядах (ее мировоззрение консервативное, мое — коммунистическое), она считает меня безупречно честным человеком и хотела бы восстановить нашу семью.

Рассказывая об этом, бывший сотрудник посольства улыбался: «Это, конечно, была не слишком серьезная защита. Но она помогла в тот момент остудить горячие головы, которым казалось, что всякий иностранец в СССР был шпионом».

Я спросил его, почему он пришел ко мне и почему пришел через столько лет. Синди уже нет, а у меня семья и дети, та история в прошлом. Он ответил, что в какой-то момент понял значение всеобщей связи между людьми и важность восстановления этой связи, если силы, неподвластные любящим, уничтожают эту связь. Он считает нравственным долгом — пусть через много лет — рассказать мне, что женщина, любившая меня, сделала все, что могла, чтобы уберечь меня от гибели. Я должен знать, что она в ситуации, которая могла оказаться опасной и для нее самой, вела себя как достойный человек, не уронила достоинства человека. Она не поняла, почему он воспрепятствовал ее поездке в Советский Союз, она настаивала на этом и гневалась на него. А он видел, что перед ним любящее и страдающее существо, и надеялся, что следующая ее поездка будет более удачной.

Но в следующий раз было уже поздно. У меня появилась семья, а потом и дети, — прошлое кончилось.

На вопрос, почему этот человек пришел через столько лет, он печально пошутил: «Я поступал так, как рассказал вам, неоднократно. Поэтому в итоге я довольно долго вел замкнутый образ жизни».

После того как фашистские «юнкерсы» разбомбили Гернику, Кёппен пришел ко мне сдавать дела. «Я ведь не просто Кёппен, — усмехнулся он, — я из приличной юнкерской семьи. И не могу оставаться здесь, когда «юнкерсы» бомбят детей и женщин».

И он уехал защищать Испанскую республику. Я благодарен судьбе, что он остался жив. Дожил до свободы своей страны, стал одним из выдающихся ученых и государственных деятелей ГДР. Мы увиделись с ним после войны, я не забуду, как он совсем по-иному сказал мне: «Это моя Германия, Рам. Это моя республика!»

В стремительные годы перед войной я почти физически ощущал, как поворачиваются в нашу сторону стволы орудий. «В нашу» — потому что я уже не отделял себя от этой страны. Я стал советским человеком, обрел вторую родину. Даже внешне я стал какой-то здешний, — в костюме «Москвошвея» и кепке я был похож на сильно загорелого агронома или инженера-строителя. Но время становилось все тревожней. Мирный человек, я вместе с другими товарищами вынужден был готовиться к войне. Топливо, смазки, присадки для танковых двигателей — это было в те дни нашим главным делом.

В короткие минуты передышки я бродил по подмосковным лугам и рощам, остро чувствуя красоту российской природы. Акварельные краски и тонкие запахи трав — все это, столь не похожее на яркие цвета и пряные ароматы Индии, стало теперь для меня до боли близким. Рядом со мной по высокой еще для нее траве бегала моя дочка. В цветах покачивали крыльями бабочки. Небо было ясным. Как до этого в Испании: «Над всей Испанией безоблачное небо…» И с ревом разверзлась черная пасть войны.