Пути в незнаемое

«Как и когда разные народы научились говорить каждый на своем языке?»

«Вода над землей, под землей и на земле».

«Камни, которые падают с неба».

«Самые дикие люди на земле».

В названиях книг не должно содержаться ничего загадочного. Если Рубакин давал своим книгам название не сразу понятное, то он его обязательно снабжал разъясняющим подзаголовком. Название «Вещество и его тайны» показалось ему слишком общим, и он дает подзаголовок: «Как построена вселенная из различных веществ».

Не следует осуждать нашего современного читателя, которого раздражают архаизмы рубакинского языка, его — несмотря на экономное и даже скопидомное использование слов — многословность. Просто наш современник, обогащенный огромным количеством слов и понятий, хочет скорее добраться до сути. А Рубакин на страницах своих книг развертывает плавный и неторопливый рассказ — с многочисленными отступлениями, с десятками разных случаев, происшествий, историческими рассказами или анекдотами, житейскими примерами. Ведь Рубакин писал для читателя, который читал очень медленно, которому популярная книга заменяла беллетристику, историю: она входила в голодный книжный лимит, на котором жил его читатель! И любая — о чем бы в ней ни рассказывалось — книга Рубакина должна была насытить своего читателя волнением перед драматическими судьбами людей, негодованием против несправедливо устроенной жизни, изумлением перед богатством человеческого ума. Не надо упрекать Рубакина за то, что «беллетристика» в его книгах была невысокого качества, — он не был художником; и что очерковые страницы его книг ниже лучших образцов русского очерка — он не был очеркистом; и что научная суть его книг о науке несовершенна — Рубакин не был ученым. Во всех этих ипостасях его невозможно наградить никаким титулом — ни «великим», ни «выдающимся», ни каким иным. Но в своих произведениях он выступает в другом и главном своем качестве — просветителя. И вот здесь-то он с полным основанием может быть назван по заслугам великим просветителем! Не художническим, не научным целям посвящены его книги, а просветительским. В этом его сила, его значение, и под этим углом, а не под каким-либо другим, следует рассматривать композицию, и стиль, и язык его книг.

И тогда нас перестанет раздражать то, что Рубакин страны света называет по-старинному — «полночь» и «полдень», что он вместо «испаряется» пишет «усыхает», что он может сказать о море, что оно «просторно», что в поисках доступных образов он способен сравнивать Кара-Бугаз с «неглубокой лоханью», которую «налили водой и поставили в теплую избу». Язык рубакинских книг носит следы неустанной заботы автора о том, чтобы простыми и точными образами объяснить сложные явления природы. И очень многое удавалось Рубакину, и даже избалованного читателя поражает силой точного образа: «У всех наших рек, текущих с полдня на полночь или с полночи на полдень, левый берег нарастает, правый разрушается; значит, эти реки передвигаются бочком», «Волны моря делают ту же работу, что и волны речные. Только у морских волн больше силы, чтобы разрушать, и меньше силы — строить».

Но меньше всего Рубакин нуждается в том, чтобы в его сочинениях выискивать литературные находки, свежие и смелые образы и этим подтверждать писательские достоинства книг великого русского просветителя. В одном брезгливо-ворчливом отзыве о Рубакине, напечатанном в «Новом времени», его критики презрительно говорили, что невозможно оценивать писательские способности человека, который книги свои не пишет, а «выстреливает»… Навряд ли Рубакин обиделся на это сравнение. Он писал свои научно-популярные книги быстро, захлебываясь, он спешил к своему читателю.

В 1911 году в письме к Рубакину Корней Иванович Чуковский писал: «Еще мальчишкой я собирал копейку за копейкой, чтобы купить Рубакина „Чудо на море“, „Рассказы о делах в царстве животных и растений“… Какой Вы счастливый человек! Вы знаете, что нужно людям, и Вы делаете именно то, что нужно… Это не суфле, не шоколад, нет, это хлеб!»

Да, хлеб… Черный, насущный, иногда наспех выпеченный хлеб образования… И где уж тут было думать об изысках. И уж о чем никогда не думал Рубакин, это о посмертной своей литературной славе!