Пути в незнаемое

Известен случай, когда либреттист, писавший для Петра Ильича Чайковского либретто «Пиковой дамы», использовал в знаменитой арии Томского «Если б милые девицы…» стихотворение, не имевшее ни одной буквы «р». Он ее писал, имея в виду певца, который картавил и букву «р» не выговаривал… Это забавная история о том, как литератор разрешил маленькую задачу. Но представим себе, что не один — и притом далеко не главный, — а все певцы невыносимо картавили бы, шепелявили и от автора либретто потребовали, чтобы он выступал бы не только в качестве литератора, но и логопеда… Вот почти такую же невероятную по своей трудности задачу поставил перед собой Рубакин. Он сознательно шел на очень крупные литературные «убытки», он понимал, что языковые ограничения, которые он себе предписал, неминуемо вызовут ограниченную во времени жизнь его книг. Неизвестно, думал ли Рубакин о своем великом современнике Льве Толстом, посчитавшем необходимым перестать писать гениальные романы и начавшем сочинять дидактические рассказы «для народа»… Но несомненно, что творческие возможности Рубакина-популяризатора были в действительности намного больше, чем это демонстрируют его книги.

Вот уж действительно кто при всей своей нелюбви к стихам мог повторить слова великого поэта: «Умри, мой стих, умри, как рядовой…» Как и Маяковскому, Рубакину было «наплевать на мраморную слизь» и «бронзы многопудье». Ему нужно было протянуть руку помощи живому, нуждающемуся в нем современнику. И когда он это делал, для него не существовали никакие чисто литературные соображения. И его совершенно не занимал вопрос: останутся ли его книги для будущих поколений? Научно-популярные книги Рубакина умерли. Но они умерли, как отважные, храбрые рядовые бойцы, сделав свое великое дело и навсегда заслужив благодарность потомков.

6

«Двадцать лет спустя», «Десять лет спустя»… В том возрасте, когда впервые читаешь Дюма, названия его знаменитых романов потрясают прежде всего цифрами лет, оставшихся позади. Подростку они кажутся нереальными — так их много! В старости эти цифры утрачивают свой устрашающий смысл. И спокойно можно думать о том, как они прошли, — не десять, не тридцать, а полных сорок лет, проведенных в стране, не ставшей родной ни на один день из этих сорока лет. Для Рубакина окончание этих сорока лет означало и конец жизни. Ему шел восемьдесят пятый год, и уже не осталось никаких надежд на встречу со своей родиной, своим народом — со всем, что он так сильно любил и кому служил всю долгую жизнь.

Как сказались на нем эти сорок лет? Не стали ли они неосознанной, а может быть, и осознанной формой эмиграции? Или, во всяком случае, стремлением изолировать себя от сквозняков, а то и ураганов революционной эпохи? Эти вопросы естественны, они возникают даже при самом благожелательном отношении к патриарху русского просветительства, от них не следует отмахиваться. Попробуем ответить на эти вопросы так, как это кажется нам.

Рубакин уезжал (как оказалось, уезжал навсегда) из России в 1907 году. Таких уезжающих, после разгрома революции, было очень много. Уезжали еще недавние пылкие «революционеры», а ныне разочарованно-усталые литераторы, адвокаты, студенты. Уезжали, чтобы «отдохнуть» от революционной горячки, пожить спокойно в уютной и комфортабельной Европе, где не печатаются ежедневно в газетах списки повешенных, где нет военно-полевых судов, земских начальников, звероподобных черносотенцев… Уезжали за границу и те, кто больше не мог оставаться на родине, за кем, по горячим следам их работы, шли жандармы, кто уезжал, чтобы снова и снова упорно трудиться над приближением часа новой революции… С кем из них был Рубакин?

Перед отъездом из России Рубакин прощался со своей библиотекой. Ему предстояло расстаться с плотно набитыми полками, длина которых (их вымерил, прощаясь с библиотекой, ее хозяин) составляла одну версту, 250 сажен и 9 дюймов… На них стояло больше сотни тысяч томов. Эти тома Рубакин не продал, не увез — он их подарил петербургской «Лиге образования». На торжественной церемонии передачи Рубакин выступил с речью, которая при всей старомодно риторической форме не оставляла сомнений в том, в каком качестве Рубакин уезжает из России.

Он говорил:

«Делая неизбежный логический вывод из основных посылок того мировоззрения, которое я имею честь разделять со студенческой скамьи, я, скромный работник в области народного просвещения, считаю делом своей чести и совести служить победе этого мировоззрения не только одним пером, а потому передаю частную собственность в нераздельное общественное владение — прежде всего петербургского пролетариата и трудовой интеллигенции».