Пути в незнаемое

Как некогда библиотека на Подьяческой, дом, где жил в Кларане Рубакин, стал местом, куда тянулись все, кто нуждался в книге для революционной борьбы. Библиотека Рубакина занимала целый этаж большого пятиэтажного дома. Может быть, с точки зрения рафинированного библиофила в ней было не очень много редкостных книг, изданных в нескольких нумерованных экземплярах, дорогих инкунабул, продукции первых типографий. Рубакинская библиотека не была всеядной, она носила боевой и целенаправленный характер своего собирателя. В ней была полная, исчерпывающая коллекция всех русских журналов и газет, начиная с шестидесятых годов, все издания — книги, журналы, газеты, брошюры, плакаты — эпохи первой русской революции, редчайшее собрание нелегальной литературы… Конечно, скромных средств Рубакина не могло хватить на то, чтобы постоянно пополнять библиотеку и держать ее на том исключительно высоком уровне, каким должно было быть «рубакинское собрание». Литературные заработки Николая Александровича были невелики, расходы на оплату огромной квартиры превышали намного этот заработок. При всей своей купеческой бережливости (вот это было одно из немногих воспитательных достижений его отца!) Рубакин сводил концы с концами лишь благодаря пенсии, которую он получал от Советского правительства с 1930 года. Но авторитет знаменитой библиотеки и ее владельца был так высок, что не иссякал поток книг и других самых разных изданий, посылаемых ему безвозмездно с разных концов света, в первую очередь из Советского Союза. Рубакин получал все советские главнейшие периодические издания, множество книг. В его библиотеку перешли, по завещанию их владельцев, многие замечательные собрания книг, такие, как собрания дочери Герцена — Натальи Александровны, собрание участника Парижской коммуны Густава Броше. Утро Рубакина начиналось с приемки и разбора огромной почты. Сортировались и раскладывались книги, газеты, журналы. Они уже не помещались на стеллажах, а заполняли все жилые комнаты, лежали под кроватями, забивали переднюю и коридоры, лежали сугробами на чердаке. Близкие Рубакина жаловались, что в этом доме, получавшем сотни газет, им приходится бегать в киоск покупать газеты для своих личных надобностей, — хозяин дома не разрешал отрывать ни от одной из газет клочка бумаги, чтобы записать номер телефона… Все сортировалось, подшивалось, регистрировалось. В восемьдесят лет уже трудно сидеть за столом и писать новые книги, новые статьи. Но осталась библиотека, которая завещана им его родине, ее надо пополнять, держать в таком состоянии, чтобы это знаменитое собрание книг не только долго — вечно могло служить советскому народу!

Последние годы жизни Рубакина были отмечены самыми большими горестями и радостями из всех, какие он знал. Ему — человеку фанатической веры в силу просвещения — пришлось стать свидетелем такого духовного одичания, какого не было в Европе со времен средневековья. Каждое известие, приходившее из фашистской Германии, вызывало в нем отвращение и отчаяние. На площадях городов сжигают книги! Содрогаясь от бессильного гнева, Рубакин смотрел на газетные фотографии: беснующиеся человекоподобные в коричневых мундирах обливают бензином и поджигают самое великое, драгоценное, что создала человеческая мысль! Рубакин был убежден, что люди, способные сжигать книги, способны и сжигать детей, женщин, стариков. Ему очень скоро пришлось убедиться в своей правоте. Всего лишь через несколько лет маленькая Швейцария, где он жил, высилась одиноким островком в Европе, порабощенной и обесчещенной фашистами. Порвались его многолетние связи со своими единомышленниками и книголюбами из многих европейских стран, все страшнее становилось за свою родину, столкновение мира социализма с фашизмом казалось все ближе и неизбежнее.

Когда это неизбежное произошло, черная туча горя и страха остановилась над головой старого Рубакина. Она стояла долго, непереносимо долго для человека, который не может ждать потому, что в его распоряжении осталось ничтожно мало времени… В его уши врывались захлебывающиеся от торжества марши и сводки, передаваемые немцами со всех радиостанций Европы. Эти сводки были наполнены названиями, такими родными и дорогими — города, библиотеки которых он хорошо знал, там жили люди, с которыми он постоянно переписывался, куда десятки лет посылал статьи, запросы, советы… Надо было обладать неиссякаемым рубакинским оптимизмом и верой в победу духовного начала, чтобы в эти годы не пасть духом. Рубакин духом не пал. По-прежнему в 5 часов утра он садился за стол и трясущимися, уже непослушными руками вскрывал почту, раскладывал книги и газеты, делал записи на библиотечных карточках. Если бы случилось самое страшное, что могло случиться, и победил бы фашизм — все, что было содержанием жизни Рубакина, оказалось бы ненужным, погибшим… Но Рубакин продолжал работать, полный веры в то, что его страна, в которой осуществилась мечта его жизни, выстоит и то, что он делает, будет жить.