Пути в незнаемое

«В течение целого лета ничего не получалось, хотя исписана была гора бумаги, — вспоминал Клейн. — Ничего не получалось…»

Странным было это бесплодие: очевидно, на сей раз совсем необычным оказалось суммирование уже известного. Оскар Клейн мог бы сразу почувствовать и оценить это в тот день, когда Бор впервые произнес (или неуверенно обронил?) новый термин: КОМПЛЕМЕНТАРНОСТЬ, или ДОПОЛНИТЕЛЬНОСТЬ.

…В какой день того трудного и счастливого лета он обронил (или уверенно произнес?) это слово? Ответом раздобыться неоткуда. Ассистент не зарегистрировал даты. Таков уж удел тихих событий: их значение осознается не раньше чем прошумят их последствия. А этому слову суждено было стать равно знаменитым и в теоретической физике, и в философии познания.

Историк Макс Джеммер: «…очень мало известно о том, как Бор пришел к идее комплементарности: с июля 1925-го по сентябрь 1927 года — в самый драматический период развития современной квантовой теории — он почти ничего не публиковал о проблемах квантовой физики и еще меньше о своих сокровенных философских идеях… Кажется несомненным одно: Принцип дополнительности родился из его окончательного признания реальности волн-частиц».

А когда он к этому признанию пришел? В июле 1925 года.

Немецкий журнал «Цайтшрифт фюр Физик» печатал тогда его статью о действии атомов при соударениях, датированную еще мартом. Неожиданно для редакции — но не для истории физики! — он отправил вслед уже заверстанной статье самокритическое «Послесловие», написанное в июле. Там-то он и признал, что САМА природа, а не только Эйнштейн, НАВЯЗЫВАЕТ НАМ причудливую картину распространения света: электромагнитные волны являют собою еще и поток частиц!

«При таком положении вещей, — добавил он, — нужно быть готовыми к решительной ломке понятий, лежащих до сих пор в основе описания природы…»

Замечательно, что, произнесенный в июле 1925 года, этот прогноз совершенно точно совпал с началом великого перелома в истории физики микромира. Однако Бор, как ни странно, этого тогда не знал. Просто почувствовал, что к такому перелому ведут его собственные искания. Уверившись в двойственной природе света, он сразу ощутил, что тут открывается круг не понятых прежде возможностей.

Отчего же вслед за тем — два года почти без публикаций? (Исключением был лишь текст доклада перед скандинавскими математиками, ушедший в печать на исходе 25-го года.)

Его новые идеи, казалось, просились на бумагу. Ему бы следовало в ту пору день за днем одержимо вышагивать-выскрипывать километры по паркетному полу и доводить до изнеможения даже самых выносливых ассистентов. И все это действительно было — одержимость… километры… изнеможение… Даже слезы!.. Но только ему решительно не писалось. И его тисвильские муки летом 27-го года были прямым продолжением того загадочного кризиса, начавшегося двумя годами раньше.

Загадочный кризис… Хоть здесь и напрашиваются эти слова, в них нет правды. Кризис — длящееся противоборство между двумя исходами: «быть» или «не быть». А здесь иной означился выбор, обычный в созревании: листвы ли на дереве, волны ли в море, идеи ли в исканиях, все равно; выбор во времени — «раньше» или «позже». В таком выборе ищущий не властен, как не властны дерево или море: это уж как пойдет! Иной загадочности тут и не было.

В те годы предсказанной им революционной бури история физики неслась вперед под попутным ветром. Всюду ощущался этот ветер — всего сильней в Копенгагене, Геттингене, Цюрихе, Гамбурге, Кембридже, Ленинграде, Риме. А он словно попал на мертвую зыбь — вызревание его Принципа дополнительности шло медленно и трудно.

Его мысль совершала тогда глубокий маневр на границе физики и философии — там, где встречаются ПОЗНАНИЕ ПРИРОДЫ и ПРИРОДА ПОЗНАНИЯ. Мысль его пустилась в охват всех построений, какие возникали тогда в головах других теоретиков и соперничали в истинности между собой. Потому и в охват, что он увидел за квантовыми злоключениями физики смущающие черты в устройстве человеческого знания вообще.

Но отчего такая частность в картине природы, как двойственная сущность света, сумела повести его мысль столь далеко?

2

Свет — череда бегущих волн. Свет — поток летящих частиц.

Стоило убедиться, что оба представления неизбежны, как от былого идеала описания природы не сохранялось ничего. Бесцельными делались попытки спасти непротиворечивость картины мира.