Пути в незнаемое

…Отчего должны были пройти два года со времени памятного «Послесловия», прежде чем Бор нашел и решился произнести это слово в наполненном ребячьими голосами Тисвиле?

Не сдерживало ли работу его мысли опасение быть понятым неверно? Его идею могли истолковать как нечто совсем бессодержательное: уж не вводит ли он глубокомысленный термин для разговора о простеньких парах противоположных свойств в одной и той же вещи? Левое и правое, верх и низ, внешнее и внутреннее…

Было бы смешно и печально, если бы его заподозрили в таком логическом ребячестве. В этих парах противоположности всегда совместимы. И легко меняются местами, как левое и правое при отражении в зеркале, как внешнее и внутреннее при выворачивании наизнанку. И дабы обнаружить их, совершенно достаточно одного опыта. Здесь торжествует обычное единство противоположностей. Дополнительность тут ни при чем. И странности микромира — тоже.

Но когда бы лишь с этим детским толкованием могла встретиться идея комплементарности! Нет, ее подстерегали более грозные опасности. И они-то смущали Бора…

Не стоит удивляться, что ему тогда не писалось. В размышлениях о взаимоисключающих экспериментах просвечивали каверзные вещи.

…На наш сегодняшний лад, ему думалось, возможно, так: когда астрономы будут изучать оборотную сторону Луны, это не помешает им одновременно исследовать и лицевую ее сторону, обращенную к Земле. Второй Луны для этого не потребуется: оттого, что экспериментатор ее созерцает, с нею ничего не происходит.

А в микромире любое измерение — это вторжение в бытие изучаемого. И если физик хочет исследовать «оборотную сторону» электрона (волнообразность) и его «лицевую сторону» (корпускулярность), ему всякий раз нужна «вторая Луна». Конечно, микрообъектиков сколько угодно, да не в том суть. Беспокоило другое: нет ли тут повода для сомнений в добропорядочности нашего знания? Что же физик измеряет, если он со своими приборами непоправимо вмешивается в измеряемое?

Как тут провести границу между прибором и микрореальностью? Физику следует быть лишь беспристрастным наблюдателем событий на атомной сцене. Он со своим инструментарием не вправе быть участником пьесы. А при изучении дополнительных сторон микрореальности физик поневоле становится еще и режиссером. «В этом опыте вы будете только частицами! — говорит он электронам или квантам света. — А в этом — только волнами!» И всякий раз, когда физик будет сталкиваться с новыми парами несовместимых образов, ему придется действовать и мыслить точно так же. Получается, что он как бы приготовляет в опыте микродействительность для самого себя.

Объективно ли такое познание?

Что такое «реальность» в квантовой физике?

Уж не заподозрят ли его, Бора, что он хочет обосновать непознаваемость мира? (И прочее, и прочее, и прочее.)

…Осталось неизвестным, как часто вспоминались ему в ту пору знакомые и любимые с отроческих лет слова отчаяния юного лиценциата из повести датского классика Пауля Мёллера:

«…Наше мышление становится драматическим и равнодушно действует в дьявольском заговоре с самим собой, и зритель вновь и вновь превращается в актера…»

Лишь словечко «равнодушно» было здесь совсем некстати. Дьявольский заговор с самою собой терзал боровскую мысль, пока она совершала тот двухлетний рейд на границе физики и философии. И умиротворения она искала не в отшельнической тишине, а в шуме дискуссий. Тогда-то он и ввел в своем копенгагенском институте на улице Блегдамсвей маленький обряд посвящения для молодых теоретиков из разных стран: в одно прекрасное утро протягивал новоприбывшему книжечку Мёллера «Приключения датского студиозуса». И улыбался. Всегда сочувственно. Но иногда еще и устало.

Согласившись подготовить обзорный доклад для конгресса в Комо, он сам сделался летом 27-го года жертвой комплементарности: принял на себя роль театрального обозревателя, продолжая играть в неоконченной драме. Положение трудное. Вот он и страдал… Это длилось до самого отъезда в Италию.

3

Первого сентября у Оскара Клейна начинались лекции в университете. У него — тоже. После переезда в столицу несчастливая работа над докладом продолжалась на Блегдамсвей.

Теперь уже не оставалось никакого времени на варианты: 16 сентября 1927 года профессору Нильсу Бору предстояло подняться на кафедру в Институте Кардуччи и прочитать часовую лекцию — «Квантовый постулат и новейшее развитие атомной теории». Волей-неволей гора исписанной за лето бумаги должна была превратиться в связный текст.

Вечерами за институтским забором в Фёллед-парке успевали замолкнуть сначала детские голоса, потом — птичьи, а из открытого окна на первом этаже института все разносился перестук машинки: к молчаливому неудовольствию молоденькой секретарши Бетти Шульц, ей приходилось в эти последние теплые дни допоздна засиживаться за секретарским столом, перепечатывая ветвистые и непонятные фразы профессора. И профессор не испытывал удовольствия. На памяти старых сотрудников никогда еще не бывал он так недоволен собой…