Пути в незнаемое

…Проговорив свою фразу о приведении к согласию расходящихся точек зрения, Бор остановился у окна. Взгляд его обнял в единой картине синее озеро, синеющие горы, синейшее небо над синеватыми вершинами за синей водой. И он молча подумал, как много удается выразить природе языком одной синевы! Нет, поправил он себя в духе своих тогдашних размышлений о предательских свойствах нашего языка, это лишь слово у нас одно, а значений у него множество. К счастью — для поэзии. К несчастью — для науки.

Они долго не могли сосредоточиться. И не потому, что в голову лезли пустяки да синева за окном отвлекала. Это быстро отошло. Накатило другое: воспоминания, не успевшие стать воспоминаниями. История, не успевшая стать историей. За всем, что они уже начали и собирались писать — за словами и равнодушными формулами, — им слышались живые голоса. Виделись живые лица — молодые и старые, серьезные, недоумевающие, воодушевленные, иронические, усталые, разгневанные, смущенные, задумчивые, сияющие, отрешенные, а одно — даже плачущее. Суть дела вся светилась для них изнутри пламенем еще не отгоревшего костра. И, как ветераны всех революций, не могли они глаз отвести от извивов этого живого пламени их длящейся молодости. И не в силах были отодвинуться от жара этого костра, где догорало столько иллюзий и вер (в том числе их собственных).

Вот что рассеивало сосредоточенность. И, примешиваясь к их работе с первого дня, рождало устную летопись той ЭПОХИ БУРИ И НАТИСКА, как позднее стали называть середину двадцатых годов сами физики, а вслед за ними историки. Для обоих эта пунктирная летопись была чем-то вроде семейной хроники.

— «…Да-да, Шредингера пришлось уложить в постель…»

«…А Вернер оскорбился тогда не на шутку…»

Воспоминания набегали без предупреждения.

Пропустим третьестепенное. Но когда дошли они до 1924 года, Бор рассказал, как впервые объявился в Копенгагене Вернер Гейзенберг — один из главных героев нараставшей драмы физических идей. Юнец, который был на год младше самого века…

2

Рокфеллеровский фонд обеспечил молодому немцу полугодовое пребывание в боровском институте. Он приехал после летних вакаций, похожий на мальчика с фермы: белокурый бобрик короткой стрижки, ясные глаза, простодушная отзывчивость. А уж если горожанин, то скорее неблагоустроенный студентик, чем преуспевающий доктор философии, в коего он успел превратиться год назад под небом своей Баварии.

Впрочем, еще до осеннего переезда в Копенгаген он побывал на Блегдамсвей минувшей весной. Воспользовавшись пасхальными каникулами, Бор решил показать ему датскую землю. Хотелось до начала совместной работы поближе познакомиться с многообещающим юношей.

…Сойдя с трамвая на окраине Копенгагена («Вот Нёрум — здесь я часто живал в моем детстве у бабушки Дженни»), они приладили ремни рюкзаков и пустились пешком на север Зеландии — вдоль пригородных садов и церковных оград, потом по лесным и полевым дорогам, мимо светлых озер и зеленеющих пастбищ. Как изумлялся житель гористого баварского края непредвиденной красоте покойных равнин! А когда они сворачивали к побережью Эрезунда и проходили рыбацкими поселениями вдоль старых причалов, он глаз не мог отвести от парусников промысловых флотилий, выплывавших точно из прошлого века. Они и были из прошлого века, объяснял ему Бор, потому что мирный датский флот века нынешнего почти весь лежал на дне Северного моря, потопленный кайзеровской Германией в годы мировой войны. И это невесело было произносить датчанину и невесело было слушать немцу. Но зато обоим бывало хорошо на душе, когда бедные фермы вдруг встречали их развевающимися флагами. Бор говорил, что эти флаги не ради праздника, это — символы благополучия в доме. И забава для весеннего ветра…

Голос Паули. Вернер рассказывал мне, как вы на закате подошли к Кронборгскому замку и ты объявил, что вот оно, место, где был, по преданию, гамлетовский Эльсинор. На него произвели впечатление не столько башни и стены, сколько твои комментарии.

Голос Бора. В самом деле? Возможно. Слушал он жадно, и ты знаешь его восприимчивость.