Пути в незнаемое

Но мы знаем, что не чьи-нибудь, а только, а именно черты природы отштампованы в нашем сознании. Бертран Рассел утверждает даже, что кантовское представление об априорном пространстве, абсолютно пустом и бесконечном, могло возникнуть в мозгу человека, который живет в равнинной местности, вроде той, где расположен Кенигсберг.

«Я не вижу, — пишет Рассел, — как обитатель альпийских долин мог бы принять его».

Вот ведь какой материалист! Следуя тем же путем идей, можно было бы заключить, что именно в альпийских долинах, среди кривого горного рельефа, должно было возникнуть представление о пространстве, обладающем кривизной.

«Ну что ж! — мог бы сказать на это сэр Бертран. — Так оно и получается. Понятие пространства, обладающего кривизной, было введено в физику именно в альпийских долинах: Эйнштейн жил в Цюрихе и Берне, когда писал свои первые работы по теории относительности!»

Какое интересное развитие идеи о похожести творения на творца: житель равнин — одна физика, житель гор — другая! Наш Целеберримус до этого не додумался! Но если бы додумался, он, возможно, предложил бы еще звено в цепи подобных рассуждений. Он, например, спросил бы:

«А что же остается на долю жителя лесов?»

«Ха-ха! — могли бы ему ответить. — В лесу — трава, кустарник, подлесок, кроны деревьев — миллиарды листьев заполняют все, что видит глаз. Не так ли заполняют все пространство и все время „мировые точки“ в четырехмерном пространственно-временнóм континууме, который был предложен Г. Минковским и явился геометрической интерпретацией нового представления о времени и пространстве?»

«Но был ли Минковский жителем лесов? — спросил бы наш учитель с жестом предвкушения. — Ведь на территории Ковенской губернии, где родился Минковский, леса занимали всего тридцать два и шесть десятых процента! Достаточно ли это?»

И мы ответили бы ему аплодисментами.

* * *

Неизвестно, как гравировала природа свои отражения в нашем мозгу. Но нельзя ли, например, предположить, что «априорнейшая» аксиома геометрии, которая гласит, что прямая — кратчайшее расстояние между двумя точками, — есть тоже результат «местности», или, точнее, тех условий, в которых жили носители первоначального разума?

Разве преследование добычи не происходит по прямой? Разве прыжок на жертву не есть прямая? Разве удирать по ровной (как в Кенигсберге!) местности не выгоднее всего прямиком?.. Как падает плод? Как летит стрела? Пожалуй, в жизни наших прапрапредков геометрическая аксиома о прямой была важнейшим достижением практического опыта и стала для них бесспорной аксиомой раньше любой из тех, о которых писал Эвклид.

Я не знаю, по прямой ли удирал от драчунов Иммануил Кант, когда был мальчуганом, но что касается моего пятилетнего внука, то он до сих пор еще производит эксперименты со спичками, чтобы сложить пять плюс семь, то есть осуществить формулу «априорного зала» кантовского «комбината познания». А чаще всего он прибегает к помощи пальцев. Боюсь, что или истины математики не априорны, или у мальчонки априорные пальчонки. Но все дело в том, что пройдет год, и операция сложения будет для него столь обыденной, столь бесспорной, столь очевидной, что уже никакие эксперименты ему не будут нужны. И, не задумываясь о том, как возникает научная абстракция, он начнет воображать, что алебастровая формула «пять плюс семь есть двенадцать» существует в нем от века и всегда была ему известна. То же относится и к аксиомам геометрии и к принципам физики.

Ибо тут имеет место одно психологическое явление: выводы остаются, опыт забывается.

«Позвольте, — могут сказать нам, — при чем тут психология? Ведь речь идет о теории познания? Надо ли впутывать сюда психологические факты?»

Но разве сам Кант не впутывал?

Что он считал критерием окончательной и бесспорной истины?

Не опыт, не практику, нет. Какое-либо суждение он считал имеющим характер полной бесспорности и не терпящим никаких исключений в том случае, если в нашем внутреннем видении мы убеждаемся, что всякое иное суждение вызывает в нас протест, то есть что никакой иной вывод для нас внутренне неприемлем^[6].

Разве же это не психология?

Не странно ли: вся история науки рассказывает нам о том, как познание стремилось освободиться от ошибок психики, от воздействия субъективности, а тут философ предлагает нам в качестве последнего судьи истины личное, субъективное ощущение истинности — и только! Конечно, это субъективное ощущение должно быть присуще всем людям… Но ведь были времена, когда все люди «ощущали», что бог существует? Значит ли это, что бог существует?

По-видимому, строить науку на основе субъективных, пусть и всечеловеческих, переживаний весьма рискованно!

Именно таким — всеобщим, но субъективным — ощущением было то, что причинность, или главные аксиомы геометрии, или фундаментальные принципы физики суть якобы врожденные свойства нашего «комбината познания», то есть нашего разума. Они пребывают в нашем разуме, а происхождение их из опыта путем абстракции наша психика уже не ощущает. Они кажутся абсолютными и извечными свойствами разума.